А в чём причина Реформации?

[Гость Алексей 1976]

Не более, чем в договоре с Францией, в договоре с Карлом не было никакого упоминания об избрании. По нему обе [271] стороны обязывались к взаимной помощи и защите своих владений. Они, со стороны Папы, включали не только Церковные государства, но также и владения Лоренцо и Флоренции. С другой стороны, это условие включало владения Карла за пределами и в пределах Италии, вместе с Неаполем. Кроме всего этого, Папа обещал Карлу, в случае серьёзной войны, право взимать десятину с испанского духовенства.

 

В свете этих двух договоров мы можем понять политику Льва X, и манеру, в которой он избегал любого действительного решения в пользу одного из двух соперников, которые соревновались из-за императорской короны. Посредством беспримерного двурушничества держали в руках обе стороны, и каждую побуждали заключить тайный договор, предметом которого была защита Папы и Медичи. Вопрос о папской поддержке при избрании, который каждая сторона считала предметом договора, даже не упоминался в документе. Однако, в равной степени верно, что особые преимущества, которые и Карл, и Франциск обещали относительно Церковных государств и Медичи, оставались совершенно неопределёнными.

 

В оправдание двусмысленной политики Льва указывают, что «в тогдашнем состоянии Италии меньшие государства едва ли могли надеяться спасти свою независимость иначе, чем искусно сохраняя равновесие между двумя великими державами, которые угрожали сокрушить все остальные». Может быть, это и так; тем не менее, о подобном двурушничестве со стороны Папы надо глубоко сожалеть.

 

В этот момент, когда вопрос о коронации Максимилиана разделил всю Европу, и когда вооружение Франции и Испании рассматривалось, как прелюдия к большой войне, «последний рыцарь» был [272] похищен смертью 12 января, не достигнув возраста шестидесяти лет. Соперничество между Французским и Габсбургским домами вступило в острую стадию, которая налагала свой отпечаток на европейскую историю в течение столетий.

 

II

 

Неожиданные, а для многих невероятные новости о смерти Максимилиана, которые вводили совершенно изменившееся положение вещей, достигли Рима через одиннадцать дней после события. Одним ударом это положило конец нерешительности Льва. Опасность, как бы Карл, наименее желанный кандидат, не преуспел в достижении достоинства римского короля, которое давало ему право на императорскую корону, казалась большей, чем когда-либо. С непривычной быстротой Папа принял решение. Не прошло и двадцати четырёх часов после получения потрясающих новостей о смерти императора, как кардиналу Каэтану, легату в Германии, были посланы иструкции, в которых Лев занимал оппозиционную Карлу позицию совершенно открыто и недвусмысленно, и предлагал одного из германских курфюрстов в качестве кандидата на императорскую корону, надеясь таким образом расстроить избрание Франциска, а также Карла. Папа – так гласили инструкции Каэтану – желает, в интересах Апостолического престола, содействовать выбору одного из курфюрстов, либо Фридриха Саксонского, либо Иоахима Бранденбургского; ему всё равно, которого, хотя вероятность успеха первого из них кажется большей. Король Польши также был бы приятен [273] Святому престолу в качестве кандидата; но ни под каким видом им не должен быть король Испании. Главной причиной, на которую при этом ссылались, было то, что великая держава, которой уже обладал Карл, была бы невыносимо усилена чрезвычайным авторитетом императорской короны. Эти иструкции, датированные 23 января, были всецело личным трудом Папы, потому что кардинал Медичи, на чьё содействие он обычно полагался в вопросах, связанных с избранием, был отозван во Флоренцию в ночь на 22-е тяжёлой болезнью Лоренцо, и вернулся оттуда только 26 марта.

[Гость Алексей 1976]

Посланные Каэтану инструкции противиться избранию Карла равно приложимы к тем, которые были посланы в отношении французского короля. Хотя его владения были несопоставимы по протяжённости с владениями Карла, всё же его владения были более объединены, и богаче ресурсами. Не может быть сомнения, что Папа вовсе не желал избрания французского короля; как доказательство этого, делая обзор кандидатов на императорский трон, он обошёл [274] молчанием имя Франциска I, как не подлежащее обсуждению. Даже в инструкциях Биббиене от 27 января, приказывающих ему попытаться получить поддержку французского двора в пользу одного из курфюрстов, не было упомянуто о надежде, что, даже при определённых условиях, Франциск мог бы быть избран. Но всего лишь двумя днями позднее, после полудня 29 января, Лев открыто выразил французскому послу своё желание в пользу избрания Франциска I, советуя ему сделать всё, что можно, чтобы вырвать избрание у Габсбурга. В ходе дальнейшей беседы он сказал вполне прямо, что Франциску было бы лучше сделать всё возможное для достижения императорского достоинства как зенита своих стремлений. Хотя Лев был убеждён, что возложение императорской короны на голову уже могущественного человека может быть опасным, он охотнее увидел бы её отданной суверену покорных, набожных и рассудительных французов, чем Католическому королю.

 

Откуда эта внезапная перемена мнения? Эразм Вителлий, который был всё ещё в Риме, показал Папе доказательства абсолютной определённости избрания Карла на императорский трон, раскрыв ему содержание соглашения пяти курфюрстов, сформулированного в Аугсбурге. Хотя об этом заключении, столь благоприятном для Карла, к которому пришёл Аугсбургский сейм, Папе сообщили уже давно, он, кажется, не придавал ему достаточного значения, видя, что оно было изложено в общих выражениях, и произнесено устно. Теперь [275] Лев впервые полностью осознал значение этого вопроса. Единственная надежда воспрепятствовать избранию Карла заключалась в немедленном действии.

 

В этом расположении духа, 29 января, Лев обратился к Франциску через его представителя с внезапной просьбой немедленно предъявить притязание на императорскую корону, и любыми возможными способами действовать против кандидатуры Карла. На следующий день Папа, через Пьетро Ардингелло, послал своему легату во Франции очень важное письмо, в котором по вопросу об избрании говорилось то же самое. Эта перемена была вызвана соглашением курфюрстов, показанным папе Вителлием, которое представило ему избрание как фактически решённое, если ему немедленно не воспротивиться. Франциска побуждали выступить в качестве кандидата, обещая всяческую поддержку со стороны Папы. «Если что-либо», продолжает письмо, «принимая во внимание могущественную позицию короля, заставит курфюрстов желать кандидатуры третьей стороны, Франциск мог бы оказать этому кандидату активную поддержку, как средство предотвращения избрания короля Испании. Этот шаг может быть необходим, так как слишком сильной защитой своего дела Франциск может сыграть на руку Карлу». В первую очередь Папа желал избрания Франциска; но если бы это было невозможно осуществить, тогда выбор любого другого казался ему предпочтительнее выбора Карла. Инструкции, посланные Биббиене 5 и 12 марта, написаны в том же смысле. Папа, который только что получил ратификацию обязательства от 20 января, повторил выражение своего желания избрания Франциска; но в то же время, в случае бесплодности французских усилий, он заявлял о необходимости пытаться содействовать избранию третьей стороны. В любом случае, это не должен был быть Карл.

 

[276] Исходя из подобных указаний, нельзя сомневаться, что Лев горячо поддерживал дело Франциска. Действительно ли он в глубине души желал его успеха, можно всё-таки считать сомнительным. Более вероятно, что, в качестве непосредственной цели, он пользовался Франциском против Карла, не желая искренне его избрания, или даже веря в такую возможность. Нельзя сказать, стал ли он постепенно более благосклонен к мысли о французском императоре, и если так, происходило ли это из личного расположения к Франциску I. Вероятно, он находился под влиянием мысли, что ничто, даже то, чего можно было бы очень бояться, не могло перевесить возрастающего могущества Карла. В существенных вещах Лев не заходил дальше этого вплоть до очень короткого времени перед действительным избранием Карла. Определённые колебания, вполне характерные для Папы-Медичи, совершенно не должны удивлять нас, тем не менее, на всём протяжении мы можем проследить господствующую мысль Льва: Пусть не будет Габсбурга. Для легата в Испании, Эджидио Канизио, было тщетными усилиями ходатайствовать перед Папой в пользу Карла; [277] но фактом являлось то, что третий кандидат, либо курфюрст Саксонский, либо курфюрст Бранденбургский, был бы для Папы более приемлем, чем любой из двух других. Это с каждым днём становилось всё более очевидным. Однако также нет сомнения, что кандидатура Франциска, хотя, вероятно, принятая сперва только в качестве средства отвести притязания Карла, становилась для него всё более желанной по мере того как шло время, и он осознавал, что успех его кандидатуры был единственным возможным способом разрушить шансы Карла.

 

Помимо ошеломляющей протяжённости державы Карла, имелось много других причин, которые склоняли чашу весов не в его пользу в душе Папы: таковы были тирания, которую Неаполь мог осуществлять над Римом; антипапское чувство, которое владело столь многими из римско-тевтонских императоров; их союз с партией гибеллинов в Церковных государствах. Когда Лев обращал внимание Биббиены на эти доводы против кандидатуры Карла, он сослался, но только в последнюю очередь, и не как на вещь первостепенной важности, на свои семейные связи с Францией. В таком случае здесь мы можем увидеть признак непотизма папы как фактора, хотя и никоим образом не главного, в [278] его позиции по отношению к соперничающим державам. Мирская власть Святого престола как гарантия его духовных интересов, – вот чему Лев был более всего предан. В интересах этого, наряду с интересами итальянской свободы, он не мог потерпеть, чтобы какая-либо подавляющая держава правила на итальянском полуострове. Эта цель, правда, сочеталась с его заботой о собственном доме и о Флоренции, которые были так тесно соединены с Церковными государствами; но эти последние никоим образом не были главной целью. В своём необыкновенно трудном положении между двумя великими державами Папа пытался, пока возможно, менять курс от одной стороны к другой. Когда, однако, он обнаружил, что необходимость привела его к выбору из двух зол, он увидел в зле, связанном с французским сувереном Милана, меньшую опасность, чем в связанном с испанским королём Неаполя.

[Гость Алексей 1976]

Предпочтение Папой французской кандидатуры незамаскированно выразилось во многих отношениях. В начале марта горячий друг Франции, Роберто Латино Орсини, архиепископ Реджо, был послан, вооружённый папскими бреве, к германским курфюрстам, где, к великому удовлетворению Франциска, он пытался действовать против Карла всеми возможными способами. 12 марта Папа уполномочил французского короля, особым бреве, обещать кардинальскую шляпу курфюрстам Трирскому и Кёльнскому, если он будет избран при их помощи. Двумя днями позднее кардиналу-архиепископу Майнцскому, Альбрехту Бранденбургскому, была, [279] на тех же условиях, обещана должность постоянного легата в Германии. Значимость этой последней уступки неясна. 21 марта Папа выражался так решительно в разговоре с венецианским послом, что последний был совершенно удивлён. «Его Святейшество», сообщает Минио, «который до сих пор старался обмануть обе стороны, теперь всецело встал на сторону Франции, потому что полагает, что должен бояться большего со стороны Карла, чем со стороны Франциска».

 

Если мы вспомним характер Льва, который всегда был весьма нерасположен принимать чью-либо сторону, который никогда не выступал вперёд, кроме как в случае крайней необходимости, его открытая приверженность Франциску в высшей степени удивительна. Очевидная цель вытеснения с поля боя ещё более опасного противника не является достаточным объяснением деятельности Папы в вопросе об избрании Франциска I; и только при более близком наблюдении мы находим истинную причину, по которой Лев принял участие в состязании в пользу французского кандидата настолько более открыто и решительно, чем на первых порах. Эта причина заключалась в возрастающем страхе быть изолированным. Мысль, что Франциск и Карл могут прийти к соглашению, преследовала благоразумного Папу-Медичи как грозный призрак.

 

Поэтому ни в коем случае нельзя было давать Франции ни предлога, ни возможности оставить Папу лицом к лицу с Карлом одного и без помощи. Будь избран король Испании, Святой престол должен был, во всяком случае, сохранить твёрдого друга в лице Франциска. Приход соперников к взаимопониманию нужно было предотвратить любой ценой. Стоило ему однажды связать себя благоволением к делу Франциска, страх [280] изоляции, который испытывал Лев, вёл его всё дальше и дальше по пути, который он выбрал. 20 апреля он подчёркнуто отверг просьбу швейцарцев беспрепятственно оставить императорское достоинство немцам. Его намерением никоим образом не было умалить права германской нации; его противодействие Карлу проистекало не из этого, а из убеждения, что Габсбург, как занимающий неаполитанский трон, не имеет права, по всем обещаниям, данным прежде, домогаться императорской короны. Его политикой была приверженность Франциску I, поскольку с его стороны для Святого престола не было опасности такого рода, чтобы бояться её.

 

Вскоре после этого Папа по собственной инициативе, ибо кардинал Медичи 3 мая отправился во Флоренцию, чтобы присутствовать при смертном одре Лоренцо, предпринял шаг, которым поступал вопреки существовавшим правилам, и связал себя намного сильнее, чем … января. Бреве, датированное 4 мая, уполномочивало кардинала Каэтана, как легата, в случае, если трое курфюрстов будут единодушны в выборе кандидата, объявить именем Папы, что такое избрание действительно.

 

Несмотря на рвение, которое он проявил в пользу избрания Франциска, Лев X всё ещё лелеял своё излюбленный план обеспечить избрание третьей стороны, посредством выбора курфюрста Саксонии. Его тайная идея, что большая дипломатическая борьба могла бы быть с наибольшей выгодой урегулирована таким образом, всегда возникала вновь. Римский двор [281] принял этот проект с таким рвением, что даже был готов выжидать относительно вопроса о Лютере.

[Гость Алексей 1976]

Тем временем папские посланники в Германии, объявив, что в соответствии с конституциями Климента IV король Неаполя не подходит для избрания на императорское достоинство, встретили раздражённый отпор духовных курфюрстов, чья гордость была жестоко задета. Они протестовали против неслыханного поступка со стороны Папы, пожелавшего делать им предписания относительно вопросов избирательной процедуры.

 

На севере Германии дела, казалось, принимали всё более и более благоприятный для Карла оборот. И в Верхней, и в Нижней Германии поднималось народное движение в пользу «широких путей» (?) габсбургского короля. Швейцарцы также заявили, что они не потерпят, чтобы императорское достоинство перешло из рук немца в руки иностранца, и менее всего в руки француза, который так долго жаждал им обладать.

 

Эти сведения достигли Рима во второй половине апреля. Вскоре после этого последовала смерть Лоренцо де 'Медичи. Он с января был болен селезёнкой. 13 апреля у него родилась дочь, Екатерина де 'Медичи, чьё рождение стоило её матери жизни; 4 мая умер отец.

 

[282] Эти печальные новости глубоко взволновали Папу, хотя он принял удар с христианским смирением. «Господь дал, Господь и взял», сказал он своему доверенному лицу, Пьетро Ардингелло. Это событие глубоко огорчило его как Медичи, но не как Папу; ибо он решил впредь не заботиться ни о чём, кроме возвышения Апостолического престола и его нужд. Так говорит мантуанский посол. Другой информант говорит, что, получив печальные новости, Лев воскликнул: «Впредь мы больше не принадлежим к дому Медичи, но к дому Божьему».

 

Из этих выражений самообвинения, о которых были вынесены такие разные суждения, и его решений навсегда отказаться от непотизма, никоим образом не следует, что Папа сознавал, что до сих пор руководствовался исключительно семейными интересами. В них нет ничего [283] большего, чем признание, что он помышлял о возвеличивании своих родственников больше, чем надлежало. Всё это он теперь изменил. В результате герцогство Урбинское, с Пезаро и Синигальей, были объединены с Церковными государствами; кардинал Медичи получил управление флорентинскими делами в качестве легата всей Тосканы. Он оставался во Флоренции до осени, когда оставил после себя в качестве своих представителей епископа Пистойи Горо Гери и кардинала Пассерини.

[Гость Алексей 1976]

Смерть Лоренцо определённо устранила одно из препятствий для изменения в политике Папы, хотя она и не способствовала примирению с Карлом. Главной причиной изменения в его политике было пришедшее к нему убеждение, что кандидатура Франциска безнадёжна. … мая Лев признался венецианскому послу, что общественное мнение в Германии так сильно, что курфюрсты не смогут избрать французского короля, даже если пожелают этого.

 

Тем не менее, Папа не мог примириться с мыслью о Карле как императоре, и повторил через своего представителя, что король Неаполя не может носить в то же время и императорскую корону. В начале июня он сделал последнюю отчаянную попытку предотвратить это бедствие, и завершил дипломатическую борьбу средством, пока ещё не испытанным, [284] предложением кандидатуры курфюрста Саксонского. … июня Фридриху через папского представителя и французского посла было отправлено настоятельное послание, настаивающее на том, чтобы он поддержал Франциска; или, если это невозможно, принял императорскую корону для себя. Если курфюрст Саксонский сможет добавить ещё только два голоса к своему собственному, Папа обещал утвердить его избрание, и поддержать его всеми средствами, находящимися в его власти.

 

В то время, когда Лев X сделал это предложение, негодование немцев против всех друзей Франции достигло такой степени, что жизнь последних не была в безопасности. Через лидера французской партии, архиепископа Трирского, папа узнал, что четверо из курфюрстов решились на избрание Карла. По его собственному признанию, эти сведения убедили Льва в тщетности и опасности держаться сколько-нибудь дольше за кандидатуру Франциска. Он должен был, наконец, принять неизбежное. Со своей стороны, Карл не пренебрегал ничем, что могло бы снискать благорасположение Льва; в то время как Франциск, как раз в этот момент, совершил промах, предъявив папе чрезвычайно оскорбительное требование. В соответствии с отчётом посла Эсте, … июня от французского короля пришло письмо, предостерегающее Папу против включения Урбино в состав Церковных государств, ввиду того, что герцогство принадлежало малолетней Екатерине де 'Медичи, к которой король относился, как к собственной дочери. То, что это требование вызвало переворот во мнении Папы, это определённо, ибо он принял [285] окончательное решение в середине июня. Как раз тогда из Германии пришли важнейшие новости; Караччиоло сообщил, что, несмотря на болезнь, он велел отнести себя в портшезе к архиепископу Майнцскому, чтобы умолять его, от имени Папы, принять во внимание благо Апостолического престола и содействовать избранию Франциска. Архиепископ ответил в том смысле, что ни при каких обстоятельствах он не будет голосовать за французского короля. В это же время Льву сказали, что курфюрст Саксонский написал письмо, датированное 8 июня, в котором «со всей учтивостью, что касается формы, но язвительно и откровенно» прогонял обоих папских представителей.

 

Эти известия вызвали резкую перемену в политике Папы. 17 июня он пришёл к соглашению с испанским послом, Каросом, по которому Лев X согласился, на этот раз, на объединение императорской короны с короной Неаполя, на условии папского вето на распространение власти Испании в Ломбардии или Тоскане. После этого папским представителям в Германии были даны указания составить новый договор, включающий эту новую уступку, а курфюрстам было сразу послано сообщение, что, если они желают избрать Карла, их не должны удерживать соображения относительно короны Неаполя. Таким образом, в последний момент, ибо курфюрсты уже собрались во Франкфурте, Лев X уступил, перед лицом вероятности, нет, более того, внутренней уверенности, что избрание короля-Габсбурга будет иметь место, согласится ли Папа, или нет. Такое [286] тяжёлое оскорбление достоинства Святого престола нужно было предотвратить любой ценой! В том, что он уступил вынужденно, сомнений быть не может. Он сам соглашался, что это так, когда писал кардиналу Каэтану, говоря, что для него бесполезно биться головой о каменную стену.

 

Франциск также наконец увидел тщетность любых дальнейших усилий достичь короны. 26 июня он отозвал собственную кандидатуру, и приказал своим посланникам работать в пользу избрания Иоахима Бранденбургского. Второе письмо, написанное в тот же день, указывало им, что, если архиепископ Трирский будет за курфюрста Саксонского, нужно поддержать последнего. 21 июля нунций Орсини, по указаниям папы, ещё раз, через Карла фон Мильтица, побуждал Фридриха Саксонского или голосовать за Франциска, или же самому стать кандидатом на избрание. Но Фридрих категорически отверг и тот, и другой курс, и объявил себя сторонником Карла. 28 июня 1519 внук Максимилиана был единодушно избран римским королём. Хотя до его коронования Папой это было единственное имя, которое он имел право носить, о нём с этого времени обычно говорили, как об императоре.

[Гость Алексей 1976]

К исходу долгой дипломатической борьбы относились с глубоким интересом. Это засвидетельствовано Бальдассаре Кастильоне, который прибыл в Рим 26 мая выразить соболезнование Папе по поводу смерти Лоренцо де 'Медичи. Члены курии были [287] убеждены, что ни Карл, ни Франциск не имеют никаких шансов; и французы не были так уверены в победе, как были, хотя всё ещё был один француз, говоривший очень хвастливо. Общим страхом было то, что последует тяжёлый … Один лишь Папа был другого мнения относительно этого, и невозмутимо предавался своим обычным занятиям, в то время как возбуждение, которое выразилось в ряде ставок, поднялось в городе до лихорадочной степени. 1 июля по всему Риму распространились новости, что избран был Карл; имперцы очень возрадовались этому.

 

Определённые новости об избрании Карла достигли Рима 5 июля, будучи отмечены большим весельем со [288] стороны испанцев, имперцев и Колонна. Клич «Империя и Испания!» звучал по улицам Вечного города. Бальдассаре Кастильоне говорит, что «радость испанцев так же трудно описать, как и уныние французов, которые ходят, похожие на мертвецов». Испанские кардиналы и прелаты, и все те, кто владел бенефициями в Неаполе и Испании, принимали участие в шумном веселье. В течение двух вечеров пять или шесть сотен испанцев, хорошо вооружённые, с музыкой и знамёнами, шествовали по улицам, останавливаясь перед жилищами испанских прелатов, где им давали вино и деньги. Немцы в Риме обижались на клич «Испания! Испания!», который поднимали эти люди, в то время как они предпочли бы клич «Австрия!» или «Бургундия!» Вслед за тем больше испанцев и их приверженцев собралось в Риме, как если бы они были хозяевами Вечного города. Следствием всего этого стала очень тягостная сцена между Папой и Каросом, послом Карла. Лев X не мог скрыть глубокого впечатления, произведённого на него избранием Габсбурга. «Посол», сказал он Минио, представителю Венеции, «если бы французский король поступил в соответствии с нашим советом, была бы избрана третья сторона. [289] Дай Боже, чтобы избрание Карла способствовало благу христианского мира!» Такое восклицание показывает, как привязался Лев в тайной глубине души к кандидатуре курфюрста Саксонского.

 

Несколькими днями позднее Минио нашёл Папу задумчивым и беспокойным. «Что я буду делать», сказал он, «если Габсбург теперь придёт в Италию? Вся Германия поддержит его!» 18 июля венецианский посол нашёл его ещё более возбуждённым, поскольку, как он жаловался, французы возложили на него всю вину за то, что случилось относительно избрания. «Как вы знаете», сказал он Минио, «я сделал всё, что они хотели, и вот результат!»

 

На следующий день Папа сообщил кардиналам, собравшимся на консисторию, содержание письма от Карла, в котором, кратко и сдержанно, он извещал о своём избрании, и заявлял о своей доброй воле и подчинении Святому престолу. Папа воспользовался этой возможностью, чтобы похвалить Карла за то, что он не принял преждевременно титул римского короля, хотя и был достаточно могуществен, чтобы предъявить на него притязания.

 

[290] Только теперь обычные празднества были отмечены в должной форме. 16 августа Карлу было послано письмо, содержащее благопожелания Папы, прекраснозвучные и напыщенные фразы которого могли бы ослепить только совершенно незнакомого с тем фактом, что Лев с большим страхом предвидел позицию, которую, вероятно, должен был занять новый император.

[Гость Алексей 1976]

Глава 7

 

ПОВОД И ПРИЧИНЫ РЕФОРМАЦИИ В ГЕРМАНИИ. СПОР ОБ ИНДУЛЬГЕНЦИЯХ

 

I

 

[291] Когда Лев X был достаточно мудр, чтобы отозвать своё противодействие избранию Карла V, хотя бы в одиннадцатом часу, он спас достоинство Святого престола от значительного оскорбления. Когда, однако, он таким образом избежал открытого конфликта с новым императором, он, по-видимому, не осознавал всей важности своего благоразумного поступка, в отношении далеко идущей религиозной революции, которая кипела тогда в Германии. Из обнародования индульгенции, самой по себе незначительной, здесь быстро возникла и распространилась по всей империи буря против Рима, которая заставила папство содрогнуться до оснований.

 

Человек, который дал волю этой буре, был фигурой, которой история предоставляет лишь немного примеров. В течение четырёх столетий образ его личности представал перед умами людей в разнообразных формах; и в наши дни имеется меньше согласия во мнениях, составленных о нём, чем в любой предшествующий период. В одном пункте, однако, друг и враг могут объединиться, и это относительно сильной личности Мартина Лютера. Это правда, что не он один вызвал мятеж, который должен был разорвать единство западной Церкви на столь многие столетия. Тем не менее, это правда, что он способствовал больше, чем кто-либо другой, ниспровержению [292] существовавших обстоятельств, хотя, фактически, он только бросил спичку в груду горючего материала, который накапливался в течение столетий.

 

Смертная агония Средних веков являет внимательному наблюдателю примечательное возрастание не только религиозного чувства и жизни, но и серьёзных нравственных и религиозных зол. Мы находим среди народа, взятого в целом, свет и тьму смешанными до необыкновенной степени. Самые характерные и яркие контрасты времени можно обнаружить среди духовенства, как белого, так и монашеского. Бок о бок с самым радостным самопожертвованием и вдохновенной любовью к Богу и человеку, мы находим признаки необузданного своекорыстия, алчности, роскоши и безнравственности. Для [293] многих в то время зло казалось столь большим, что они боялись Божьих кар.

 

Одна из причин падения германской Церкви заключалась в её огромных богатствах, нездоровый рост которых пробуждал с одной стороны зависть и ненависть мирян, а с другой, имел самое вредоносное влияние на самих служителей Церкви. Худшей из всех чертой было побуждение, предлагавшееся этим богатством знати всех уровней, использовать Церковь как средство обеспечения самих себя, используя в своих интересах церковные доходы, особенно доходы каноникатов и пребенд. Злоупотребление этими доходами восходит ещё к началу XIII века, хотя оно не становилось всеобщим до начала XV века. Естественным следствием этого было то, что возрастающее число знати пользовалось церковным статусом исключительно с целью получить в обладание какую-нибудь синекуру. Через этих знатных церковников, которые, несмотря на то, что были довольно молоды, и прежде чем связать себя какими-либо обетами, получали различные бенефиции, связанные с кафедральными соборами, дух обмирщения, любви к наслаждениям и алчности прокрался в капитулы. Случаи соблазна, подаваемого этими молодыми церковниками их безнравственным поведением, были очень частыми, и общие характеристики, внедрённые в капитулы, делали очень вероятным, что они [294] окажут лишь небольшое сопротивление, или не окажут никакого, грозящему религиозному мятежу, и даже будут его приветствовать, если только он не будет вмешиваться в их денежные интересы.

 

Монополия знати на кафедральные бенефиции имела дальнейшие следствия, в высшей степени роковые для германской Церкви. Епископские кафедры, как правило, занимала знать, которая видела в этой священной должности только источник власти и богатства. Опасности, всегда сопутствовавшие положению епископов как землевладельцев, были, таким образом, удвоены. Опасность увеличило с середины XV века соперничество между княжескими семействами и рыцарством Империи, с тем результатом, что епископские кафедры в возрастающей пропорции занимали отпрыски княжеских домов. Хотя всегда имелись благородные исключения из господствовавшего упадка, всё же чисто мирская составляющая постоянно увеличивалась среди епископов, которые посвящали свои большие доходы содержанию роскошных дворов, и участию в раздорах и междуусобицах своих семейств, в то время как исполнение обязанностей своей должности они оставляли своим викариям. Накануне мятежа против Церкви было много жалоб серьёзных и честных католиков против обмирщения епископата. Но нигде не было более сильного протеста, чем в примечательном труде «Onus ecclesiae».

[Гость Алексей 1976]

«Насколько часто», говорит эта книга, «выбор падает на благого, добродетельного и учёного епископа, и насколько часто на неопытного, плотского и невежественного в духовных вещах? Прелатства большей частью добыты дурными методами и честолюбием, а не избранием или другими законными средствами. Церковь введена в опасность этими методами дарования духовных должностей. Где епископ, который в настоящее время проповедует или беспокоится [295] о душах, вверенных его заботе? Редко мы находим архипастыря, который довольствуется одной церковью, а не владеет несколькими бенефициями, пытаясь даже присвоить более чем одну кафедру. Кроме того, епископы больше заботятся о столе, чем об алтаре, и в то время как невежественны в богословии, они любят светское знание. Они скорее мирские властители, чем служители Христа. Они украшают свои тела золотом, но забрызгали свои души грязью. Они стыдятся своих духовных служений, и ищут славы в мирской тщете. Пренебрегая церковными законами, они окружают себя безнравственными личностями, придворными шутами и легкомысленными сотоварищами. Временами они прибегают к помощи никчёмных богословов и ловких законоведов, которые, будучи движимы алчностью, гнут закон как воск, каким угодно устраивающим их путём, и льстят им, в то время как об истине они хранят молчание. Относительно проклятой охоты, которой епископы посвящают себя самым скандальным образом, я не скажу ничего. Более того, епископы всегда присматриваются к войне, они, чьё призвание – содействовать единству и миру. Я знаю некоторых прелатов, которые предпочитают носить меч и солдатское вооружение, а не духовное одеяние своего положения. Таким образом случается, что епископские доходы тратятся на это мирское имущество, грязные заботы, неистовые войны и мирское владычество. Они даже не проявляют благотворительности, а пренебрегают бедными Христовыми, в то время как они откармливают своих собак и других животных, как будто они станут подобными им. Таким, как они, Христос мог бы в высшей степени справедливо сказать: Я был странником и бедным, и вы не приняли Меня; поэтому идите от Меня, проклятые, в огонь вечный. Почти все епископы алчны, отнимают то, что принадлежит другим, и расточают имущество Церкви. Они посвящают другим целям то, что им следовало бы использовать для служения Богу и бедному. Они не используют доходы Церкви для [296] святых целей, а тратят их на своих родственников, актёров, льстецов, охотников, дурных женщин и тому подобных личностей. Даже неотчуждаемые владения их кафедр незаконно отдаются ими своим родственникам, которым они отдают их в аренду за номинальный процент, к ущербу их церквям, разрушению справедливости, и великому притеснению бедных. Такие моты должны бы числиться среди еретиков. Провинциальные и епархиальные синоды, хотя и предписаны, не проводятся. Вследствие этого многие церковные вопросы, которые следовало бы исправить, находятся в пренебрежении. Кроме того, они не совершают визитаций в свои приходы в установленные времена: однако они не забывают обременять их тяжёлыми налогами. По этой причине как в мирянах, так и в духовенстве слабеет набожность, а церкви не украшены и превращаются в руины. Если визитация совершается, епископ беспокоится скорее о своих мирских интересах, чем о тех, которые являются духовными; хотя он совершенно пренебрегает тем, чтобы проследить, чтобы за фондами прихода присматривали подходящие лица».

 

Даже если автор этого труда, увлечённый своим реформаторским рвением, слишком сильно обобщает относительно злоупотреблений, свидетельствами других добрых и честных людей установлено, что в последнее время перед великим бунтом против Церкви её архипастыри во многих местах находились в очень плохом нравственном состоянии. Обладание большинством епископских кафедр сыновьями князей и знати, которые пренебрегали своим долгом, и были, как правило, не лучше, чем равные им в миру, и нерадение в архипастырской должности, которое это влекло за собой, имело следствием общую нравственную развращённость белого и чёрного духовенства, а также мирян. Без этого внезапное отпадение такой огромной части немецкого народа от Церкви и веры своих отцов осталось бы необъяснимым, как бы ни были благоприятны обстоятельства, которые привели к великому ниспровержению.

 

Некоторые из Пап XIII столетия боролись [297] против монополии князей и знати на бенефиции и кафедры Церкви в Германии. Но, за этими исключениями, Святой престол не только разрешал, но даже поощрял это роковое злоупотребление. Обмирщение и смешение понятий приняли в курии такие размеры, что на заре … столетия они, казалось, утратили всякое представление о том фатальном влиянии, которое секуляризация епископата должна оказывать на религию. Даже такой проницательный человек, как Эней Сильвий Пикколомини, защищая Римский престол против обвинений, выдвинутых против него Мартином Майром, причисляет к заслугам курии то, что она возводила княжеских сыновей на епископские кафедры, как недавно произошло в Трире и Регенсбурге. «Ибо», говорит он, «епископ из княжеского сословия с намного большей вероятностью, чем из более низкого звания, должен содействовать интересам и значению Церкви, и оберегать её права». Глядя на вещи с точки зрения ведущих гуманистов, он упрекает людей из более низких сословий за желание быть епископами, как только приобретают некоторую учёность. Кроме того, он сетует на то, что элемент низшей знати, чьё знатное происхождение не всегда так уж легко доказать, имеет такое преобладание в кафедральных капитулах, за исключением Кёльна и Страсбурга, что они не склонны выбирать для занятия кафедры княжеских сыновей, чтобы не иметь епископа, которому должны будут повиноваться. Интеллекутальному сиенцу, кажется, не приходило в голову, что для назначения хорошего епископа требовалось не просто высокое положение, но и, прежде всего, необходимые нравственные качества.

 

В конце второго десятилетия XVI века, когда начался бунт против Церкви, не только [298] большое количество архиепископских и епископских кафедр было занято сыновьями князей, но некоторые из этих епископов княжеского происхождения, таких как Альбрехт Бранденбургский, владели, с санкции Папы, двумя или более епархиями.

 

В явную противоположность высшему духовенству, которое наслаждалось богатыми доходами, низшее духовенства, которое пеклось о душах, не имело постоянного оклада, и его существование зависело от неопределённых десятин и stole-fees. От бедности, хотя иногда и от алчности, они прибегали к методам добывания денег, которые были несовместимы с их положением, и не могли не навлекать на себя презрение народа. Среди того, что привело к этому плачевному положению вещей, первым следует принять во внимание огромное количество низшего духовенства. Хотя множество религиозных учреждений для богослужения даёт поразительное свидетельство благочестия Средних веков, в виде большого количества мелких бенефициев, бывших результатом этого. Того, что они предоставляли тем, кто их занимал, не было достаточно ни для жизни, ни для занятости. Следствием этого был избыток клириков, прикреплённых к приходским церквям в больших и малых городах, а также к кафедральным соборам. Само собой разумеется, что при столь чрезмерной численности не каждый имел призвание к духовному положению; и не может быть сомнений, что даже если это призвание существовало, оно отнюдь не всегда оказывало достаточное воздействие.

[Гость Алексей 1976]

Родители в то время имели так мало совести, что предназначали для священства и монашеской жизни тех из своих детей, которые были неспособны сделать карьеру в миру; и это делалось исключительно из соображений их обеспечения. Эти прискорбные обстоятельства, в сочетании с нехваткой занятости, отсутствием истинного призвания и недостатком богословской подготовки, способствовали безнравственности многих священнослужителей. Даже если находился благой и достойный епископ, исполняющий свои обязанности, ему было трудно, если не невозможно, поддерживать при данных обстоятельствах необходимую дисциплину. При том состоянии епископата, как оно описано выше, любое злоупотребление могло распространяться беспрепятственно.

 

В XV столетии весьма многочисленны жалобы относительно безнравственности и внебрачного сожительства духовенства. Но мы всегда должны помнить, что многие выражения, используемые проповедниками и моралистами, явно преувеличены [300], и что, само собой разумеется, о зле и развращённости сказано больше, чем о том, что было правильным и нормальным. Нельзя упускать из вида и того, что в Церкви в Германии существовали праведные и серьёзные епископы, которые проводили синоды, и вели постоянную войну, и не всегда безрезультатно, против безнравственности и других соблазнов. Более того, имелись целые округа, такие как Рейнская область, Шлезвиг-Гольштейн и Алльгау, где, как мы узнаём из надёжного источника, духовенство большей частью вело безупречную жизнь. Всё же преизобиловало дурное. Состояние духовенства было очень плохим, особенно во Франконии, Вестфалии, Баварии, на австрийских территориях, особенно в Тироле, в Констанцской епархии, на верхнем Рейне, и почти во всех крупных городах. Был и духовный пролетариат, который распространился на большом пространстве, и составлял постоянную опасность для Церкви, будучи готов в любой момент присоединиться ко всякому движению, которое сулило причинение ей вреда.

 

Среди духовенства более высокого положения безнравственность сочеталась с роскошью. «Духовенство», говорит один современник, «можно застать в трактирах и тавернах, и на играх, и в театрах чаще, чем в освящённых местах». Эти унизительные пристрастия справедливо приписывались злоупотреблению правами патроната как духовными, так и светскими лицами, которые часто предпочитали выдвигать дурных и необразованных [301] священников, давая им преимущество перед достойными. Современники упоминают гордыню и алчность как грехи, которые навлекали на духовенство наибольшую ненависть. Даже те, кто в других отношениях был лучше, становились жертвой алчности. Звучали жалобы на то, что даже образованное духовенство не посвящает себя священническим обязанностям, а печётся только о финансовых выгодах от своей священной должности. Любовь к деньгам проявлялась во всех степенях духовенства в их усилиях поднять как можно выше разнообразные церковные налоги и доходы, в охоте за бенефициями и накоплении их, в непотизме и в симонии. Ещё одним дурным обычаем, который был последствием алчности, было викарное обслуживание бенефициев, посредством помещения заместителей на служение в богатые cures, в которых они не хотели пребывать лично. В то время как они жили в изобилии и были завсегдатаями дворов князей и знати, их должности замещались скудно оплачиваемыми викариями.

 

Пап … столетия следует подвергнуть порицанию за ту манеру, в которой они вверяли церковные должности недостойным и неспособным, и за ту лёгкость, с которой они предоставляли диспенсации на владение многочисленными бенефициями без обязательства проживать в них. Очевидно, насколько дурным должен был быть результат этого дарования Папами одного повышения за другим жадным охотникам за бенефициями, которые тысячами стекались из-за Альп. Ненависть к этим куртизанам была всеобщей. Всё это способствовало широко распространённому и глубокому [302] недовольству текущим состоянием церковных дел, причём неудовольствие распространялось на самого Папу.

 

Ещё более вредоносным было отклонение от своего первоначального назначения старых епископских семинарий для обучения духовенства. Университеты могли служить этой цели, насколько дело касалось культивирования богословского знания, но не были адекватной заменой в качестве мест духовного обучения, поскольку их посещала лишь небольшая часть клириков. Таким образом, наряду с высшим и образованным духовенством существовало, среди низшего духовенства, большое количество невежественных и необразованных людей, которые, как жалуется Тритемий, не трудились изучать Священное Писание, а часто даже не владели латинским языком. Но, как и в случае с другими упрёками, такие обвинения нельзя обобщать. Сама деятельность людей, подобных Тритемию, Вимпхелингу, Гейлеру фон Кайзерсбергу и другим, которые так решительно высказывались против злоупотреблений, показывает, что наряду с многочисленными дурными элементами в германской Церкви имелось много хорошего. Даже такой суровый обличитель проступков духовенства того времени, как Иоганн Нидер, ясно предостерегает против преувеличенных обобщений; потому что при любом состоянии жизни благие и дурные живут бок о бок друг с другом, хотя дурному неизменно оказывают большее внимание, чем благому. Так же как наряду с недостойными имелись превосходные епископы, так среди белого духовенства и в монашеских орденах по всей Германии имелись благие и добросовестные священники. На это, между прочим, указывает Вимпхелинг, который часто так резок в своих [303] суждениях. Когда разразилась Реформация, проявилось то, что наряду с множеством недостойных священников и монахов, которые, от недостатка богословской подготовки и проницательности, а особенно от небрежения нравственностью, толпами принимали лютеранскую ересь, всегда оставалось большое количество учёных священников высокой нравственной репутации, которые оставались верны Церкви ценою личного самопожертвования и даже риска.

[Гость Алексей 1976]

Поэтому составить какое-либо общее суждение относительно состояния монашеских обителей в Германии того времени особенно трудно, вследствие недостатка конкретных исследований. Число монашеских обителей было огромным. Даже те, кто был вполне готов признать ценность монашеского положения, должны были оплакивать некоторый переизбыток монастырских учреждений. Обстоятельства были, однако, в отдельных случаях весьма несходны, и злоупотребления, хотя, несомненно, и многочисленные, обобщать нельзя. Монашеские ордена того времени производили много честных и достойных священников, и это было тем более важно потому, что наибольшая часть работы по спасению душ находилась в руках нищенствующих братьев. Монастыри, кроме того, делали многое для облегчения социальных нужд населения. Даже если и существовали тяжкие злоупотребления, почти везде можно было увидеть признаки сильного противодействия господствующему развращению. Попытки реформы в монастырях восходят к концу Великой западной схизмы, и осуществлялись сперва с большими трудностями. Было четыре больших и успешных реформаторских течения в монашеских орденах: бенедиктинцев (Бурсфельдская конгрегация), уставных каноников (Виндесхеймская конгрегация), августинцев и францисканцев-обсервантов.

 

Следует подчеркнуть тот факт, что после Мартина V [304] почти все Папы проявляли рвение в деле реформы монашеских орденов в Германии, как в общем, так и в отдельных случаях. Прежде всего мы должны вспомнить значительную работу, проделанную кардиналом-легатом Николаем Кузанским в Германии и Нидерландах, и его монастырские реформы в 1451 году. Пий II также сделал много, сравнительно говоря, для реформы монашеских обителей в Германии, особенно своим покровительством Бурсфельдской конгрегации и реформой францисканцев-обсервантов.

 

Результаты монастырской реформы сильно варьировались, и во всех областях можно было увидеть самые резкие контрасты. В разных странах и разных орденах обстоятельства очень различались. В Верхней Германии попытка реформировать нищенствующих братьев встретила сильнейшее противодействие. В Нижней Германии, как раз в критическое время лютеранского бунта, саксонская провинция ордена самого Лютера, августинцев, так выродилась, что в 1521 она отпала целиком, и, за исключением немногих членов, последовала новой религии.

 

Как правило, наиболее богатые монастыри и аббатства далее всех отпадали от своего первоначального духа, и сильнее всех противились любым попыткам реформ. Богатство оказывало на них такое же губительное влияние, как и на епископат и кафедральные капитулы. Оно искушало знать, которая видела в Церкви только средство обеспечения для своих [305] сыновей, и считала, что монашеские обители созданы для того, чтобы соответствовать их собственным целям. Более того, они считали своей обязанностью охранять эти доходы от посягательств со стороны класса бюргеров и крестьян, который был уже отстранён от высших церковных должностей. Таким путём немецкая знать навлекала на себя большую ненависть. Богатые аббатства служили практически «богадельнями для знати», куда помещали преимущественно тех, кто был непригоден в миру. В них помещали даже хромых и слепых, совершенно безотносительно монашеского призвания. Такие элементы вносили в монастырь всецело светский дух; и там он не прекращал существование. Таким образом в этих монашеских обителях рвение всё более и более падало. Многие их обитатели выходили в мир, как только пожелают, и от них даже не требовали вернуться. Современники жаловались, что монастыри и освящённые места фактически стали не более чем прибежищем наслаждения. Эти знатные общины были крайне распущены, и крайне противились церковной реформе.

 

Всё это в равной степени было так и в обителях монахинь. Многие из них имели самую дурную славу. Неудивительно поэтому, что эти распущенные монахи массово переходили в новую религию, порывали со своими обетами, и бросали на ветер всё, что до тех пор было для них самым священным.

[Гость Алексей 1976]

Но если значительная часть духовенства и монашества была расположена принять такое учение, как новое евангелие Лютера, которое так всецело соответствовало их наклонностям, презрение и ненависть мирян к выродившемуся духовенству была немалым фактором в великом отступничестве. В то время как [306] большая масса простого народа временно оставалась предана католической вере, образованные классы проявляли сильнейшую антипатию к выродившемуся духовенству, и от них тот же дух оппозиции распространялся на низшие классы. Всё более и более всеобщим становилось негодование, ощущавшееся к тем епископам, которые жили подобно светским князьям, которые были более сведущи в военном искусстве, чем в обязанностях своего священного служения, и которые даже не жили в епархиях, доходы от которых они поглощали. Скандальная манера, в которой многие из высшего духовенства выставляли напоказ своё богатство, вызывала критику. В епископских городах рейнских областей имели место серьёзные ссоры и открытый разрыв между бюргерами и духовенством, а в других местах происходили скандальные конфликты между епископами и их подданными.

 

Страсть к приобретению богатства и собственности, которой были одержимы некоторые монашеские обители, к ущербу для внешнего населения, также были очень вредны для дела Церкви. Зависть доводила мирян до обобщения отдельных случаев такого рода и отвращения ко всему без исключения духовенству. Ненависть и презрение были направлены против тех выродившихся монахов, которых обвиняли в поступлении в монастырь только для того, чтобы пировать и объедаться за счёт своих более бедных сограждан. Дух резкой вражды против духовенства выразился в различных революционных произведениях XV века. Из них «Реформация императора Сигизмунда» появилась во время Базельского собора. Потом появилась «Реформация Фридриха III», написанная в последней четверти века; а самой радикальной из всех является недавно обнаруженная работа революционера с Верхнего Рейна [307], написанная в первом десятилетии XVI века. В этой книге, которая содержит самое тёмное из возможных и грубейшим образом преувеличенное изображение состояния церковных, государственных и общественных дел, была сделана попытка радикально революционализировать все области, и секуляризировать всю собственность Церкви.

 

Наряду с неудовлетворённостью духовенством, назревала затаённая и часто резкая враждебность к Папе и римской курии. Этот дух оппозиции проявлялся не только среди князей и бюргерского класса, но сильнее всего был среди духовенства как высшего, так и низшего ранга. В этом заключалась величайшая опасность для папства; «ибо у недовольного духовенства оставалась власть в любой момент вовлечь простой народ в отступничество».

 

В Германии имелось много степеней и различных течений оппозиции Риму, между которыми нужно проводить различие. Великая западная схизма, которая началась в 1378, не только вызвала много замешательства своей длительной продолжительностью, но и, в качестве естественного следствия, нанесла тяжёлый удар папскому авторитету. Сам по себе факт двойного папства не мог не иметь такого эффекта. К этому следует добавить большую зависимость Пап от светских государей, вызванную схизмой. Чтобы увеличить или хотя бы сохранить причитающееся им повиновение, Папы видели себя вынужденными делать значительные и далеко идущие уступки светским властям, если не хотели смириться с произвольным вмешательством в церковную сферу, и покориться расширению прав суверена за счёт духовной власти. [308] Таким образом, Великая схизма долгосрочным и роковым образом готовила путь отступничеству XVI века. Ещё одним следствием этого разрушительного замешательства был мрак, который оно набросило на учение о божественном установлении примата и монархическом характере конституции Церкви.

 

В Церкви возникла партия, которая ставила авторитет вселенского собора выше авторитета Папы. Даже церковно мыслящие богословы, которые действовали в интересах Церкви, выдвигали различные теории, имеющие такую тенденцию. Радикальная система такого рода была предложена выдающимся германским богословом Генрихом фон Лангенштейном в труде, написанном им в 1381, отстаивавшем созыв «собора примирения». Другой германский богослов, Конрад фон Гельнгаузен, развивал эту новую теорию в своём «Einigungsbrief» в 1380. Во Франции принципы Лангенштейна произвели сильное воздействие на знаменитого Жана Жерсона. Хотя те, кто был искренен, содействовали этому движению с благородной целью исцеления схизмы, соборная теория принимала у других форму радикальной оппозиции власти Верховного понтифика. Предлагались учения, которые отрицали божественное установление папства и единство Церкви. Об этом антипапском течении свидетельствует обширная германская литература. Наиболее известной из этих книг является страстно неистовая «Confutatio primatus Papae» саксонского минорита Маттиаса Доринга, основанная на «Defensor pacis» Марсилия Падуанского. После Базельского собора [309], результат которого был таким роковым для державшихся соборной теории, и после Венского конкордата 1448, перемена к лучшему во многих отношениях охватила так называемое соборное движение, которое видимым образом отошло на задний план даже в Германии. Но, хотя и подавленное и скрытое, антипапское движение никоим образом не было уничтожено; хотя и остававшееся вне поля зрения, оно было в действительности более результативным, даже если менее видимым, и менее на поверхности.

[Гость Алексей 1976]

Во время понтификата Калликста III движение в Германии, враждебное папству, возникло под руководством архиепископа Майнцского, Дитриха фон Эрбаха. Примас германской Церкви, в союзе с архиепископами Кёльна и Трира, старался содействовать созыву великого национального собора, с целью добиться признания постановлений Базельского собора, и обеспечить удовлетворение так называемых «жалоб» германской нации. Но под показным реформаторским рвением эти прелаты в действительности искали собственной выгоды.

 

Антипапское движение в Германии стало более неистовым и опасным при Пие II. Для доказательства этого достаточно вспомнить позицию архиепископа Майнцского Дитера фон Изенберга (образчик обмирщённого епископата), и беспорядки в Тироле при герцоге Сигизмунде. Полемические произведения Грегора Хаймбурга в интересах герцога отличались почти беспрецедентной неистовостью. С другой стороны, рискованная попытка Андреа Замомети [310] при Сиксте IV содействовать созыву собора имела лишь слабое значение. Того же рода были схизматические попытки Максимилиана I при Юлии II, которые полностью расстроились. Обмирщение римской курии, которое достигло своего зенита при Александре VI, имело дурное влияние на лояльность германцев Риму, и вызывало большое недовольство в тех, кто был его свидетелем. Тем не менее, никакие помышления о реальном отделении от Рима не находили себе места среди масс германского народа. Во всех их жалобах ясно утверждается долг повиновения Папе. Жалобы, выдвигаемые против римской курии, и другие упоминаемые причины для недовольства, никак не затрагивали веру, а были направлены исключительно против злоупотреблений, которые можно было исправить без отделения Германии от средоточия церковного единства. Такие злоупотребления относились к практике канонического права, римской практике управления, особенно в даровании бенефициев, и методу налогообложения через папские суды. Во многих случаях эти жалобы были оправданы так всецело, что честные, церковно мыслящие люди соглашались с ними. Если курия была способна совершать столь много не имеющих оправдания посягательств в Германии, это потому, что она не находилась лицом к лицу с могущественным и единым правительством, с каким она встречалась в Англии и Франции. Разделение Империи на ряд больших и меньших территорий почти провоцировало посягательство, и «курия, которая имела в своём распоряжении так много методов, всегда имела [311] за спиной некоторых германских князей, даже если остальные противились ей».

 

Более острым и ядовитым недовольство Римом делало внедрение национальной составляющей, выразившейся в ожесточённой ненависти к итальянцам, которых немцы обвнияли в недооценке их нации и за заботу только о том, что можно от них получить. Эту неприязнь равно ощущали и преданные Церкви люди, такие как Бертольд фон Геннеберг, архиепископ Майнцский, и буйные радикальные умы типа верхнерейнских революционеров, которые соединяли со своим безграничным презрением жесточайшую ненависть к Риму.

 

Но в дополнение к антипатии этого рода, которая не имела никакой догматической тенденции, и была направлена исключительно против действительных или мнимых злоупотреблений в церковном управлении, в XV столетии появляются и еретики, в значительной степени в связи с ересью Гуса, такие как Иоганн из Везеля, который предстал перед инквизицией в Везеле в феврале 1479, и должен был отречься от своих лжеучений. Богемские братья, которые отрицали какое-либо различие между священниками и мирянами и называли Папу антихристом, начали в то время распространять свои учения в Германии. Восемь их различных исповеданий веры были напечатаны на немецком языке в Нюрнберге и Лейпциге.

 

Политические, юридические и социальные злоупотребления сильно увеличивали церковные жалобы в Германии. Изучение германской истории показывает усиление упадка Империи начиная с XIII века, и, как следствие [312] этого, стал утверждаться суверенитет князей. Долгое царствование Фридриха III было особенно пагубным для мощи Империи и для её положения в глазах Европы. Вред, причинённый им, был так велик, что позднее даже выдающийся правитель, подобный Карлу V, не мог, несмотря на достижение некоторых временных результатов, преуспеть в приведении неустроенного положения вещей к порядку. Со времени Фридриха III княжеские дома, которые всегда в более поздние времена имели большее или меньшее влияние на историю немецкого народа, прочно утвердились за счёт императорской власти, в то время как императору были предоставлены лишь некоторые суверенные права. Введение римского права, которое начиная с XIII века медленно вытесняло местное германское право, было наиболее значительным моментом в этой политической эволюции. Князья, которые старались с его помощью утвердить свою власть и суверенитет, были самыми страстными его покровителями. Восходящее к середине XV века, в управление территориями, принадлежавшими духовным, а также светским князьям было введено неизвестное прежде изменение; и все наиболее значительные судебные и гражданские должности занимали юристы-романисты; и принципы римского права были введены в каждую ветвь управления. Вместо более старого метода самоуправления, относившегося к германскому праву, возобладала бюрократия, которая вмешивалась во всё и всё контролировала, до предела обременяя народ своей властью, совершенно не считаясь с нарушением его древних прав. «В соответствии с отвратительной теорией юристов-романистов», говорит Вимпхелинг, «государь является в стране всем, а [313] народ ничем. Народ должен повиноваться, платить налоги, оказывать услуги, и, прежде всего, повиноваться не только государям, но и их чиновникам, которые начинали присваивать функции истинных господ страны, и устраивать дела так, что даже государи почти ничего не могли поделать с правительством». Юристы-романисты прежде всего содействовали налогообложению. Применение к нему римского права имело самые пагубные последствия, и результатом деятельности юристов в качестве советников территориальных властителей был упадок крестьянства, которое при господстве нового права притеснялось и подвергалось насилию и мучениям со всех сторон. Воздействие римского права распространялось на все аспекты жизни народа, вызывая ниспровержение всех существовавших условий.

[Гость Алексей 1976]

Этим расширением власти князей в смысле власти древних римских патрициев был обусловлен тот факт, что они домогались также господства в духовной сфере. Задолго до того, как разразилась Реформация, многие юристы пришли к заключению, что государи могут претендовать на церковную юрисдикцию, и, по образцу, установленному древними римскими императорами, «упорядочивать даже церковные дела, назначать епископов и лишать их должности, и присваивать церковную собственность по своему праву, чтобы обратить её на государственные нужды». Так же, как Карла Смелого Бургундского наставляли его юристы, что он сам должен быть Папой в своих владениях, так и германские территориальные властители держались мнения, что они могут претендовать на папские права в собственных землях. К существовавшему желанию присвоить церковную собственность теперь прибавилось желание со стороны германских князей узурпировать духовную юрисдикцию епископов. Многие события, особенно во второй половине XV века, показывают тот образ действия, которым собственники [314] земли узурпировали юрисдикцию в чисто духовных делах, и действовали так, как если бы они были законно назначенными духовными властями. Временами злоупотребления, прокравшиеся в какой-нибудь монастырь, давали желанное оправдание для вмешательства светской власти, и монастырские реформаторы, такие как Иоганн Буш, взывали к помощи светской руки знати для восстановления порядка. В отдельных случаях, где светский государь, о котором идёт речь, был религиозен, такая узурпация духовных прав могла казаться малозначительной. Но в случае с большинством германских государей такое вмешательство вызывало не какое-либо желание чистоты Церкви, а исключительно притязанием на карательные функции, на которые они претендовали с середины XV века. Германские землевладельцы присваивали себе права относительно Церкви в возрастающей пропорции. Таковыми были «обложение Церкви налогом, ограничение её права приобретать собственность займами, осуществление государственного placet, неумеренное вмешательство в назначение епископов и других церковных должностных лиц, право визитации, и надзор за церковными делами на своих территориях».

 

Результаты Великой схизмы, убывающий авторитет Папы и ослабление имперской центральной власти усилением территориального влияния, имели вредным последствием разъединение Церкви и государства, к ущербу для первой. Новая государственная Церковь, как [315] показывает история XVI века, содержала серьёзнейшие угрозы единству Церкви. В возрастании власти князей таился удобный и надёжный предлог для ограбления Церкви, не только частично, но и, в определённом смысле, полностью, посредством завершения мятежа и отделения от Рима. При этих новых обстоятельствах в низшие и угнетённые классы вселялось расположение примкнуть к любому мятежному движению, если только оно будет ниспровергать власть государства и Церкви.

 

Гуманизм Молодой Германии был самым значительным из движений, которые грозили опасностью для Церкви. Он полностью отличался и по природе, и по последствиям от движения более старых гуманистов. В то время как последняя школа смотрела на вещи с точки зрения христианства, на службу которому они помещали классическую древность как важный культурный фактор, в гуманистической школе Молодой Германии изучение древности было самоцелью, и часто проявляло не только безразличный, но нередко и враждебный христианству дух. Истинным основателем и типичным представителем младшей школы был Дезидерий Эразм из Роттердама. Великий учёный, но слабая личность, человек блестящих знаний, по многосторонности и гибкости своего деятельного ума, Эразм оказывал своими многочисленными произведениями огромное влияние на свою эпоху. Несмотря на все услуги, которые он оказал классической науке, нужно признать, что, хотя он никогда открыто не отделялся от Церкви, Эразм многое сделал своими нападками не только на выродившуюся схоластику, но и на схоластику как таковую, а также своей ядовитой иронией, чтобы уменьшить уважение к авторитету Церкви и к самой вере, среди большого числа [316] высококультурных людей тех дней. Таким образом он готовил путь пылкому и страстному Лютеру.

 

Влияние, которое оказывал Эразм на младшую школу гуманистов, было зловещим. В то время как, с одной стороны, он наполнял своих учеников односторонним энтузиазмом к классической древности и презрением к церковному знанию Средних веков (о котором он знал лишь немногое), он дискредитировал изучение философии. Он приучал восприимчивую молодёжь тех дней презирать серьёзное, научное и умозрительное исследование, и рассматривал риторику, остроумную речь и искусство стиля как первое, что необходимо для образованности. Якоб Лохер, прозванный Филомузус, хорошо известный как переводчик, редактор и толкователь древних классиков, а также как автор руководств по классической философии, был теперь в поле зрения со своими беззаконными взглядами на жизнь, и занимал позицию последователя чистого язычества, очищенного от всякого христианства. Он рекомендовал древних поэтов, даже самых предосудительных, как лучшее, более того, единственное средство образования молодёжи.

 

Со второго десятилетия XVI века начинаются жалобы против отбрасывания и умаления философских штудий, против одностороннего и исключительного изучения классиков, а также против самонадеянности и безнравственности младших гуманистов. В 1512 Иоганн Кохлей заявил следующий протест: «Философия отвергнута; некоторые посвящают жизнь литературе; другие, без надлежащей подготовки, берутся за изучение права; в то время как ещё одни бросаются в изучение медицины единственно ради наживы: при том, что всё это вредит студенту. Гуманистические штудии, как бы сильно они ни способствовали украшению учёности, вредоносны для тех, у кого нет солидной научной подготовки. Отсюда легкомыслие некоторых лиц, которым ошибочно дают имя [317] «поэтов». Отсюда шутовство и преступно скандальная жизнь некоторых. Они обыкновенные рабы Бахуса и Венеры, а не благочестивые жрецы Феба и Паллады».

 

[Гость Алексей 1976]

Младшие гуманисты считали себя подготовленными для того, чтобы взирать с презрением на «старых варваров», которые занимались научными и диалектическими вопросами; потому что, без сколько-нибудь глубокого изучения духа древних, они приобрели определённую лёгкость в обращении со своей формой речи, и, поверхностно подражая, могли фабриковать никчёмные стихи. Эти гуманистические произведения, говорившие всуе о самом священном, и обходившиеся с христианскими предметами как с простой игрой ума, чрезвычайно отвратительны и отталкивающи. Такого рода были «Христианские героиды», подражание Овидию, которые были опубликованы в 1514 Эобаном Гессом. Более оригинальными, хотя и бесстыдными и грубыми вне всяких слов, были подражания «поэтов» древним эротическим поэтам; ибо в них образ их жизни гармонировал с их стихами. В точности как в движении итальянского Возрождения самым разнузданным образом давалась воля идее чувственного наслаждения, так это было теперь и у многих из младших гуманистов, таких как Лохер, Герман ван дем Буше и Ульрих фон Гуттен. Они впадали в самые дикие сумасбродства, если не ради какой-либо другой причины, чем показать своё превосходство над итальянцами.

 

Конрад Муциан Руф, благодаря своему влиянию на эрфуртских гуманистов, чьим лидером он был, был ответственен за смешение христианства и язычества в этом движении. Этот каноник из Готы, который был в Италии горячим приверженцем неоплатонизма, был какое-то время по крайней мере противником позитивного христианства. Его определение этой религии являлось антагонизмом [318] системе Моисея, и совершенно независимым от откровения гуманизмом, в то время как для Церкви и её установлений и учений у него, вместе с его последователями, не было ничего, кроме пренебрежения и презрения. Руководимая таким влиянием, в Германии возникает легкомысленная литература, лейтмотивом которой была враждебность к Церкви и духовному сословию: более всего она изливала своё презрение на монашеские ордена. Неудивительно, что такие деяния в конце концов вызвали среди многих серьёзных людей с сильными симпатиями к Церкви антипатию к гуманистическим штудиям вообще, и что монашеские ордена и богословы-схоластики были особенно ревностны в своём противодействии «поэтам» как представителям нехристианского учения, часто превосходя всякие разумные пределы в пристрастности, которая при данных обстоятельствах понятна. Муциан был одним из самых страстных антисхоластиков, и описывал борьбу гуманистов против схоластики как «борьбу света против тьмы». Его единственным стремлением было уничтожить старую школу и все её институции.

 

Характерным образчиком младших гуманистов Германии был одарённый, но нравственно развращённый Ульрих фон Гуттен. Рано пропитавшийся в Эрфурте доктринами всецело языческой секты гуманистов, он стал здесь поборником дворянского пролетариата, который ничего не терял от ниспровержения существующего положения вещей. Он обладал безграничной самонадеянностью, которая побуждала его считать себя избранным приверженцем движения новой эры; так что всё, что он делал или пытался делать, имело в его глазах историческое значение. Всё это, в сочетании с его способностями и литературным даром, делало его одним из самых опасных распространителей революционных идей. По отношению к Церкви и её учениям и установлениям он занимал позицию [319] беспримесного презрения и отвращения. В 1513 он вернулся из своего первого пребывания в Италии общепризнанным врагом папства, которому он объявил открытую войну.

 

Спор между Рейхлином и кёльнскими богословами дал импульс к открытой войне между младшими гуманистами и представителями более старой школы учёности. Иоганн Рейхлин, который от природы имел склонность к Церкви, и был весьма уважаем в Германии за свои личные качества, а также за знание греческого, а ещё более – древнееврейского языка, пропитался учениями фанатической теософии, побуждаемый изучением иудейской Каббалы, и поощряемый собственным пристрастием к мистическим тонкостям. Он выразил свои мнения в двух книгах: «Vom wundertaligen Wort» и «Ober kabbalistische Kunst». Рейхлин был далёк от желания нанести ущерб Церкви этими теориями; он скорее полагал, что они принесут лучшее понимание христианства, пролив на него новый свет из иудейских книг. Но в действительности его взгляды были рассчитаны на то, чтобы посеять замешательство в умах германской молодёжи, и дать импульс уже существовавшей среди них склонности порвать, за счёт христианства, со всяким догматическим учением. Некоторые богословы отзывались о произведениях Рейхлина с неодобрением, и Якоб Гохштратен, доминиканец из Кёльна, в 1519 написал опровержение.

 

Результатом этих литературных публикаций был долгий спор об авторитете иудейских книг. Иоганн Пфферкорн, крещёный еврей из Кёльна, в своём рвении к обращению своих бывших единоверцев, пришёл к заключению, что главная причина их упрямства была бы устранена, если бы их принудили отказаться от всех книг Талмуда, [320] которыми они обладали. Пфефферкорн требовал этого в нескольких трудах, написанных в 1507-1509, и исключительно благодаря его усилиям 19 августа 1509 был издан императорский мандат, приказывающий иудеям предъявлять ему все книги, противные христианской вере и их собственному закону. Он получил разрешение отнимать подобные книги и уничтожать их в любом месте в присутствии приходского священника и двух членов Совета. В более позднем мандате от 10 ноября 1509 император поручил ведение всего этого дела Уриилу, архиепископу Майнцскому, который был уполномочен получить заключение Кёльнского, Майнцского, Эрфуртского и Гейдельбергского университетов, наряду с заключением обращённого еврея Виктора Карбена, Рейхлина и инквизитора Якоба Гохштратена. Суждение Рейхлина не согласовывалось с суровостью остальных опрошенных, ибо он считал, что должны быть уничтожены только явно соблазнительные иудейские книги, после вынесения законного приговора; хотя и полагал, что все остальные книги должны быть конфискованы. Однако всё это дело закончилось ничем, так как император не пришёл ни к какому решению.

[Гость Алексей 1976]

Вопрос об иудейских книгах дал начало спору, который был чрезвычайно значим для религиозной и духовной жизни нации. Непосредственно это была чисто личная ссора между Рейхлином и Пфефферкорном, который считал себя оскорблённым тем. Но она пошла дальше; Пфефферкорн отплатил страстным памфлетом «Handspiegel» (1511), в котором, без всякого основания заходить так далеко, он обвинил Рейхлина в том, что тот был подкуплен иудеями. Рейхлин ответил даже более неистово своим «Augenspiegel», который был опубликован во время осенней ярмарки во Франкфурте 1511 года. Эта книга вызвала величайшую сенсацию в Германии, и была послана главным приходским священником во Франкфурте, Петром Мейером, Гохштратену, [321] инквизитору майнцской провинции. Исследование книги Гохштратен поручил двум богословам, Арнольду фон Тунгерну и Конраду Коллину. Рейхлин сразу приложил усилия, чтобы получить благоприятный вердикт. Первые заявления с обеих сторон, сделанные спокойно, казалось, оправдывали такие ожидания. Но, вскоре после этого, раздор вспыхнул вновь, и Рейхлин, во втором памфлете, опубликованном в 1512, защищал то, что он сказал прежде, и нападал на франкфуртских богословов. Арнольд фон Тунгерн ответил в сдержанной латинской книге, в то время как одновременно Пфефферкорн атаковал своего противника в своём «Brandspiegel». Рейхлин, озлобленный осуждением своего «Augenspiegel», вынесенным императором Максимилианом 7 октября 1512, опубликовал (1513) «Защиту против кёльнских клеветников», которая является одним из самых неистовых пасквилей той эпохи. … июля 1513 император отдал распоряжение о её запрете. После этого богословские факультеты Лувена, Кёльна, Майнца, Эрфурта и Парижа произнесли осуждение на «Augenspiegel». Гохштратен, как инквизитор, открыл судебный процесс, и в сентябре 1513 вызвал Рейхлина предстать перед своим трибуналом в Майнце. Рейхлин теперь апеллировал к Папе, и посредством льстивого письма добился заступничества врача Льва X, влиятельного иудея Бонета де Латтеса. Лев X передал дело Георгу, епископу Шпейерскому. Этот князь, всего двадцати семи лет от роду, и малоопытный в таких вопросах, передал решение канонику Трухзессу, ученику Рейхлина. Против его вердикта, который реабилитировал «Augenspiegel» и порицал Гохштратена за его осуждение, инквизитор апеллировал к папе, который на этот раз назначил судьёй кардинала Гримани. Последний в июне 1514 вызвал обе стороны в Рим. Гохштратену было приказано явиться лично, а Рейхлину, [322] на основании его преклонного возраста, было разрешено отправить защитника представлять себя. Гохштратен отправился в Рим ещё до того, как до него дошёл вызов; но дело тянулось год за годом, ибо Рейхлин имел при курии много влиятельных покровителей, а Папа воздерживался от какого-либо вмешательства.

 

Лев X не заподозрил никакой опасности, хотя не было недостатка в тех, кто предостерегал его. Даже ещё 21 апреля 1514 учёный Адриан Утрехтский, впоследствии Адриан VI, взывал к кардиналу Карвахалу и умолял его сделать всё от него зависящее, чтобы убедить папу немедленно исцелить «эту губительную болезнь». Вскоре после этого к тому же кардиналу воззвали кёльнские богословы. Они, и прежде всего инквизитор, остались верны своему долгу в отношении еретического «Augenspiegel», и, будучи поддержаны вердиктом различных университетов, осудили и сожгли эту книгу. Вследствие чего её автор добился, посредством лжесвидетельства, назначения нового судьи в Шпейере. Он, «будучи более склонен к заблуждению, чем к католической истине, и будучи невежествен как в богословии, так и в таинствах веры», был достаточно смел, чтобы оправдывать эту книгу, «к ущербу для католической Церкви, радости для иудеев, вреду для университетов и их учёных, и серьёзному и губительному соблазну для простого народа». Гохштратен апеллировал к Святому престолу, и умолял кардинала Карвахала оказать ему помощь, осуществив которую, он поддержал бы святую веру; «ибо если», говорил он, «легкомыслие поэтов (т. е., гуманистов) не будет подавлено в этом деле, оскверняющем веру, они будут впредь менее робки в нападках на богословскую истину».

 

Но по обе стороны Альп у Рейхлина появились богатые покровители, которые сумели отсрочить решение. Даже [323] император Максимилиан проявил интерес в его пользу, nus также горячо высказывался папе за своего друга. Но, с другой стороны, эрцгерцог Карл, впоследствии император Карл V, представил просьбу за противника Рейхлина. Он обратился к Папе со словами предостережения в 1515. «Порча», говорил он, «будет возрастать с каждым днём откладывания решения по этому делу. В Риме, где проводится судебный процесс, не обсуждается ничего, за исключением формы, в которой ставится вопрос, в то время как сущностью его пренебрегают. Исследование вопроса поручено нескольким кардиналам, тогда как, вследствие его важности, дело следовало передать кардиналам, собравшимся на собор, который тогда заседал в Латеране. О, если бы раздор мог завершиться! О, если бы можно было помешать жестокому волку проливать невинную кровь овец, а этот соблазн был устранён с пути слабых!» Франциск I также предостерегал Папу, и умолял его быстро принять удачное решение по этому вопросу, согласуясь в нём с суждениями, вынесенными германскими школами и «нашим Парижским университетом». Лувенский университет, в посланном Папе письме, говорил, что он рассматривает как священную обязанность заботу о порядке и чистоте католической Церкви. В осуждении книги Рейхлина Лувен соглашался с другими факультетами, особенно Парижским. «Все, кто ходит в доме Божьем, говорят единодушно».

 

Однако никакого решения вынесено не было! Когда римская комиссия, в которой большинство благоволило «Augenspiegel», объявила себя готовой выразить своё окончательное заключение, был издан папский мандат, датированный июлем 1516, который отложил решение. Это не побудило Гохштратена [324] прекратить усилия. Он оставался в Риме ещё один год, и только в июле 1517, после более чем трёхлетнего пребывания там, он вернулся в Кёльн, не достигнув своей цели.

 

В то время как Рим колебался, дела по другую сторону от Альп приняли угрожающий оборот. Младшие гуманисты, теперь впервые прочно объединившиеся, использовали рейхлиновский спор в своём мятеже против авторитета Церкви, и особенно против учений доминиканского ордена, бывшего для них главным представителем схоластики. Под руководством Муциана, который, движимый только богословским антагонизмом, принял сторону Рейхлина против своих убеждений, младшие гуманисты сплотились вокруг последнего, и возбуждали его к большей чем прежде ярости против своих противников, в то время как они изливали презрение и сатиру на богословское учение старой школы. В 1515-1517 появились Письма, опубликованные под заглавием «Epistolae obscurorum virorum». Первая их часть была написана Кротом Рубеаном, а вторая всецело Гуттеном. Авторы этого произведения сделали всё возможное, чтобы опорочить своих противников грубейшими обвинениями. Истинным побуждением этого позорного пасквиля была враждебность к авторитету Церкви. Многие письма во второй части датированы из Рима. Это именно Гуттен расширил линию наступления, и повёл войну непосредственно против Святого престола. То, что гуманисты сделали сейчас в отношении Рейхлина, они повторили, когда вскоре после этого поддержали дело Лютера, чьими первыми союзниками они стали.

[Гость Алексей 1976]

Вспышка лютеранского движения и позиция гуманистов по отношению к Рейхлину в конце концов стали причиной того, что [325] дело последнего стали рассматривать в Риме в менее благоприятном свете; судебный процесс завершился неблагоприятным для него образом. Но Папа пришёл к решению слишком поздно; в длительный промежуток колебания имя Рейхлина было принято в качестве боевого клича всеми противниками Святого престола. В своём окончательном вердикте Лев X, 23 июня 1520, объявил шпейерский приговор недействительным, запретил распространение «Augenspiegel» как книги оскорбительной, соблазнительной и противозаконно благосклонной к иудеям. Кроме того, он приговорил Рейхлина к уплате всех издержек по процессу. В то же время Гохштратен был восстановлен в своих должностях приора и никвизитора, которых он был незадолго до этого лишён франкфуртским капитулом, запуганным угрозами Зикингена.

 

Рейхлинистский спор, решённый Римом, таким образом, слишком поздно, был предвестником гораздо более значительного спора, который должен был вызвать окончательное размежевание путей.

 

II

 

Если мы взглянем на положение вещей, связанных с Церковью в Германии в конце Средневековья, мы сможем увидеть, что, даже если никоим образом не безнадёжное, оно было таково, что настоятельно взывало о реформе. Это правда, что Церковь стояла прочно с сильной жизнеспособностью; это правда, что вера и благочестие усиливались среди народных масс несмотря на излишества в жизни как белого, так и чёрного духовенства. Тем не менее, существовали тлеющие элементы, высвобождение которых должно было привести к катастрофе. Имелось изобилие готового горючего материала, в политической и социальной сфере, и прежде всего в церковной, и была необходимость только в подходящем человеке и определённой благоприятной возможности, чтобы вызвать бедственный пожар. И то, и другое было под рукой.

 

[326] То, что вспышка мятежа против Рима была связана с финансовым вопросом, никоим образом не было случайностью; ибо в Германии в то время не было более распространённого предмета для жалоб, чем постоянные требования денег, которые предъявляла курия, и серьёзные злоупотребления, связанные с этим. Папские сборщики налогов всегда занимали в этой стране трудное положение. С врождённым для этой нации чувством свободы соединялось всеобщее нежелание признавать какие-либо налоги, правовые или церковные. С тех пор, как развитие политической экономии облегчило финансовые связи с Римом, жалобы на алчность курии стали такими неистовыми, что уменьшили уважение, ощущаемое к Святому престолу. «Каждое лицо, подвергавшееся требованию денег, давало выход своему недовольству, не принимая во внимание то, что папство, будучи вселенским установлением, должно было иметь право обращаться к верующим за помощью ему в оплате его расходов».

 

Фактически, недовольство системой куриального налогообложения, которое осуществляли все её главные агенты, проявляется ещё в XIII веке, и вскоре перешло всякие границы. В XV веке немцы открыто жаловались на способ, которым их страна лишалась крупных денежных сумм, которые постоянно утекали в Рим. Жалобы некоторых, как например, Мартина Майра, делались с порочным намерением, и предназначались для того, чтобы напугать членов курии и получить хорошую цену в качестве взятки за молчание. Но и другие, честные и набожные католические хронисты, выдвигают те же обвинения. В том, что [327] в них имелось много преувеличения, сомневаться нельзя; и последние исследования показывают необходимость осторожности в принятии расхожего мнения. Один из самых выдающихся исследователей уместно заявляет, что более близкое знакомство с папской системой налогообложения окажется её апологией; что показывает, сколь многое должно оставаться сомнительным при нынешнем состоянии исследований. Но, каков бы ни был окончательный вердикт, несомненно, что общим мнением в Германии было то, что в деле налогообложения римская курия увеличивала нажим до невыносимой степени.

[Гость Алексей 1976]

Алчность Рима в её худших проявлениях, связанных особенно с торговлей, обменом денег и пособиями, была излюбленной темой самых резких сатир. Вновь и вновь делались жалобы, что канцелярские сборы, аннаты, medzi fructus и плата за посвящение неправильно собираются или незаконно распространяются; что без согласия епископов страны публикуются многочисленные новые индульгенции, а на крестовый поход собирается десятина за десятиной и отводится на другие цели. Даже люди, преданные Церкви и Святому престолу, такие как Экк, Вимпхелинг, Карл фон Бодманн, майнцский архиепископ Геннеберг, и герцог Георг Саксонский, разделяли это недовольство и часто заявляли, что германские жалобы, выдвигаемые против Рима, с финансовой точки зрения очень хорошо обоснованы.

 

В дополнение к жалобам относительно десятины на крестовый поход, постоянным источником недовольства было то, что с каждым годом обнародование индульгенций становилось всё более и более просто финансовой сделкой, которая приводила к многочисленным злоупотреблениям. Даже [328] при Юлии II с этой жалобой выступал Ульрих фон Гуттен.

 

При дворе Папы-Медичи не принимали во внимание глубоко укоренившееся недовольство, вызванное римскими требованиями денег. С непостижимой беспечностью не предпринималось никаких попыток покинуть старый проторенный путь. Совершенно не обращая внимания на бесчисленные жалобы, которые выдвигались против него, маленький чиновничий мир убаюкивал себя ко сну в мнимой безопасности. Опасения, выражавшиеся немногими отдельными лицами, проходили незамеченными. Ничто не могло нарушить господствующего удовлетворения текущим состоянием церковных дел. То, что германцы должны ругать Рим, было настолько само собой разумеющимся, что на их вспышки не обращали никакого особого внимания. Хроническая нужда в деньгах, следствие растроенных финансов и безграничных расходов Папы, заставляла Рим обращаться к самым опасным методам. К самым безрассудным средствам наполнения вечно пустых сундуков прибегали без опасений. Тщетно Алеандер в 1516 говорил Льву X, что он очень боится мятежа против Святого Престола со стороны Германии, потому что тысячи ожидают только благоприятной возможности высказать своё мнение самым открытым образом. Но на этот предостерегающий голос не было обращено никакого внимания, и, перед лицом растущего брожения, Папа допустил непростительную ошибку, провозгласив индульгенцию для строительства новой базилики Св. Петра, в ещё более широком масштабе, чем та, которая была провозглашена при Юлии II.

 

[329] В соответствии с обычаем, Лев X, начав понтификат, отозвал все индульгенции, дарованные его предшественником. Он, однако, сделал одно исключение, и объявил о своём намерении не отменять ту, которую Юлий II даровал для поддержки возведения новой церкви Св. Петра. Как и в прежних случаях, Лев X поручил францисканцам-обсервантам её обнародование в их соответствующих провинциях. В этой декларации не было открыто ни одной новой области, так что она не относилась ни к Португалии, Франции, Бургундии, ни к какой-либо германской территории, за исключением Австрии, ни к богемской части Силезии. Но в конце 1514 всё это изменилось. 29 октября индульгенция Св. Петра была распространена на один год на Савойю, Дофине, Прованс, Бургундию, Лотарингию, и на город и епархию Льеж. 2 декабря она была кроме того распространена на два года на церковные провинции Кёльн, Трир, Зальцбург, Бремен, Безансон и Упсалу. Промежуточные (?) епархии были освобождены; исключением были владения Альбрехта, архиепископа Майнцского и Магдебургского, и администратора епархии Хальберштадт, владения маргкграфа Бранденбургского, а также епархии Камбре, Турне, Теруанн и Аррас. Джованни Анджело Арчимбольди, член одной из миланских семей и придворный прелат, был назначен уполномоченным по индульгенциям в этой новой области. В конце сентября 1515 полномочия [330] Арчимбольди были распространены на епархию Мейсен. На Пасху 1516 он назначил своим коадъютором доминиканца Иоганна Тецеля. Когда, в конце 1516, Арчимбольди отправился на север, Тецель поступил на службу к курфюрсту Майнцскому, Альбрехту Бранденбургскому, епархиям которого, Майнцской, Магдебургской и Хальберштадской, была дарована индульгенция, обнародование которой должно было привести к событиям, о значении которых мало кто подозревал.

 

Альбрехт Бранденбургский, архиепископ Магдебургский с августа 1513, и с сентября того же года администратор кафедры Хальберштадта, был по политическим причинам избран архиепископом Майнцским после смерти Уриила фон Геммингена 9 марта 1514. Но Альбрехт решил удержать также две другие кафедры, результатом чего было бы такое накопление епископств, [331] какое до сих пор было неизвестно в Германии. В Риме имели место трудности относительно его утверждения на этих кафедрах, которые увеличивал кардинал Ланг, надеявшийся получить Магдебург и Хальберштадт для себя. Великодушный в таких делах Лев X должен был колебаться вверить попечению государя всего двадцатипятилетнего возраста столь обширную область юрисдикции, что она расстроила бы и силы человека с большим опытом, даже если бы он ограничился надзором за абсолютно необходимым.

[Гость Алексей 1976]

Но всякое колебание исчезало перед соблазнительной перспективой обеспечить этим актом снисхождения лояльность двух могущественных бранденбургских курфюрстов. После долгих переговоров цель устремлений Альбрехта была достигнута. В августе 1514 он был утверждён на архиепископской кафедре Майнца, вместе с кафедрой Магдебурга и епископской кафедрой Хальберштадта. Правда, за утверждение на этих кафедрах он должен был заплатить взнос в 14 000 дукатов, помимо чрезвычайного налога в 10 000 дукатов за обладание двумя дополнительными епископствами. Вся сумма была ссужена знаменитым банкирским домом Фуггеров, который царствовал над международными финансами под управлением гениального Якоба Фуггера. В порядке компенсации, и прежде всего чтобы дать ему возможность заплатить долг Фуггеру, Альбрехту было поручено обнародование индульгенции Св. Петра в церковных провинциях Майнца и Магдебурга, включая епархию Хальберштадт, и по всей территории Бранденбургского дома. Половина вырученной суммы должна была пойти на оплату расходов на собор Св. Петра, а другая половина архиепископу Майнцскому. Считалось, что Альбрехт предложил даровать индульгенцию на своих территориях, и что 10 000 дукатов были наградой, выплаченной им вперёд за эту милость; но позднейшие исследования [332] опровергли это. 10 000 дукатов были скорее чрезвычайным взносом, выплаченным им за право обладания кафедрами Магдебурга и Хальберштадта в дополнение к кафедре Майнца. В действительности, бранденбуржец не предлагал привилегии обнародования индульгенции, это предложение пришло к нему из датария. Посланник Альбрехта сперва был мало склонен вмешиваться в это дело, поскольку, сказал он, «из него может произойти недовольство, а возможно, и худшее». Но наконец, ему ничего не оставалось, кроме как согласиться. Вероятно, главным действующим лицом в этом деле был будущий кардинал Армеллини.

 

Хотя к этому делу применяют термин «симония», это не вполне подтверждается фактами. Тем не менее, всё это, [333] с какой бы точки зрения ни смотреть, было позорным деянием для всех заинтересованных сторон. То, что это, наряду с другими причинами, привело к неминуемой катастрофе, кажется нам подобным небесной каре. Даже если обнародование вышеупомянутой индульгенции было, так сказать, последним камнем, который привёл в движение лавину, фактом, доказанным тем, что имело место, является то, что мятеж против папства произошёл из тяжкого злоупотребления, явственного для всех очевидцев, связанного с отвратительными финансовыми делами римской курии. Несомненно, её денежные требования затрагивали прежде всего духовенство; но больше всего отягощало недовольство мирян то, что к обычным условиям получения индульгенции должна была быть добавлена принудительная выплата определённой суммы денег.

 

Индульгенция, в соотвествии с учением [334] Католической Церкви, как оно было определено в XIII веке, является отпущением временного наказания, которое остаётся вследствие греха, после того, как его вина и вечное наказание отпущены в Таинстве покаяния; каковое временное наказание остаётся, чтобы претерпеть его либо здесь, либо в чистилище. Распределителями индульгенций являются Папа и епископы, которые извлекают из неисчерпаемой сокровищницы, которой обладает Церковь в заслугах Иисуса Христа, Блаженнейшей Девы Марии, и святых (thesaurus ecclesiae). Обязательным условием получения какой-либо индульгенции является состояние благодати, данное посредством раскаяния и исповеди. Кроме этого, предписываются добрые дела, такие как молитва, посещение церквей, милостыня и благочестивые приношения на святые цели и на общее благо Церкви.

 

Следует проводить различие между полной индульгенцией, которая отменяет всякое временное наказание вследствие греха, [335] и частичными индульгенциями, которые отменяют только её часть. Полные индульгенции, которые может даровать один только Папа как викарий Христа, были дарованы во второй половине … столетия крестоносцам. Особым видом полной индульгенции является юбилейная индульгенция, которая была впервые дарована Бонифацием VIII. Когда обнародовалась такая юбилейная индульгенция, это делалось особенно торжественным образом. Назначались чрезвычайные исповедники, с более широкими правами, чем те, которые осуществлялись в обычном служении приходского священника своей пастве, и которые давали им власть отпущения в зарезервированных случаях.

 

Что касается применимости индульгенций к умершим, мнения богословов разделялись до середины … столетия. Некоторые отвергали это или оставляли вопрос открытым, в то время как другие говорили, что это законно. Последний взгляд получил всеобщее приятие под влиянием решений Сикста IV и Иннокентия VIII, и к началу XVI столетия применение индульгенций к душам в чистилище больше не оспаривалось ни одним католическим писателем. Так как индульгенция для умершего в сущности есть ни что иное, как торжественная форма молитвы за умершего, в соответствии с общим мнением она могла бы быть получена даже в состоянии смертного греха; тогда как если бы кто пожелал получить индульгенцию для себя, необходимыми условиями были раскаяние и исповедь, к которым добавлялось какое-то доброе дело, такое как посещение церкви или благочестивое приношение в денежной форме.

[Гость Алексей 1976]

Все папские буллы выдвигали учение об [336] индульгенциях с догматической точностью; и большинство богословов на закате Средневековья, хотя они могли расходиться в отдельных пунктах, соглашались в сущностных вещах; и все были едины в объяснении индульгенций не как отпущения вины, а как отпущения временного наказания. Все равным образом начинали с презумпции, что для получения индульгенции грех должен быть уже прощён через раскаяние и исповедь. В проповедях и катехизически писаниях XV столетия учение об индульгенциях трактовалось ясно и богословски. Проповеди, произнесённые знаменитым Гейлером фон Кайзерсбегом в 1501 и 1502 являются вполне стандартным объяснением христианского учения. Обычные пастыри душ проповедовали, только с разным мастерством, учения Церкви, как они были сформулированы Папами и богословами. Проповеди XV столетия, которые сохранились, доказывают, как ясно и тщательно это делалось, и таким образом, что лица из более невежественных классов должны были понимать этот вопрос.

 

Такая проповедь индульгенций в соответствии с духом Церкви могла иметь только благотворный результат, и составляла средство чрезвычайного попечения о душах, которое можно сравнить с попечением народных миссий наших дней. В подобных случаях сочетался ряд элементов для оказания мощного влияния на [337] духовную жизнь народа; и ревностные реформаторы в Церкви, такие как Гейлер фон Кайзерсберг, придавали величайшее значение проповеди индульгенции. Благодатная пора возвещалась особыми и впечатляющими торжествами, такими как шествия, молитвы, гимны, воздвижения крестов или изображений Богоматери с Её Божественным Сыном, лежащим мёртвым у Неё на коленях. Известные проповедники приглашались издалека, чтобы наставять народ в частых речах, не только о самой индульгенции, но и обо всех истинах веры и обязанностях христианской жизни, с увещеваниями к покаянию и исправлению жизни.

 

Для тех, кто таким образом побуждался к лучшему, всегда были поблизости их собственные исповедники, к которым следовало обращаться, причём им были, по этому случаю, предоставлены особые права для отпущения в зарезервированных случаях и для диспенсации от обетов, притом что кроме того они были вполне готовы иметь дело со всеми обычными казусами совести, подчинённой им. Верных не только увещевали к частому приступанию к Таинствам, но и побуждали к молитве, милостыне, посту, почитанию святых, и всем остальным святым практикам. Всякий, кто сознательно воспользовался этим благодатным временем, дарованным Церковью, мог быть уверен в возрастании в духовной жизни. После, возможно, долгой жизни во грехе, он примирялся со своим Господом и Богом, и получал возможность отправиться, полный благих решений, вести впредь жизнь доброго христианина. Такая благодатная пора была также [338] могущественным средством облегчения жизненных скорбей. Несчастные любого рода находили укрепление и утешение от страданий, и возвращались к трудным обязанностям своей жизни утешенными и ободрёнными. Таким образом индульгенции представляли собой истинное обновление духовной жизни. Многие свидетели удостоверяют, что к концу Средневековья, эта предлагаемая цель часто достигалась.

 

Это верно, что даже в таком случае не вызывающие подозрений и достойные доверия лица жаловались на многочисленные злоупотребления, связанные с индульгенциями. Почти все они возникали из того, что верные, после частого (?) приступания к Таинству покаяния, как признанного условия получения индульгенции, обнаруживали, что их призывают сделать денежное пожертвование пропорционально их состоянию. Это предложение добрых дел, которое должно было быть только вспомогательным, в определённых случаях превращалось в главное условие. Таким образом, индульгенция отступала от своей идеальной цели и низводилась до простой финансовой сделки. Нужда в деньгах вместо блага душ становилась слишком часто единственной целью индульгенции.

 

Подобно почти всем злоупотреблениям, которые уродовали Церковь в конце Средневековья, злоупотребление относительно индульгенций восходит в значительной степени к Западной схизме. Чтобы удержаться против французских антипап, Бонифаций IX, который не был щепетилен в методах пополнения апостолических сундуков, даровал необычное число индульгенций, с открытой целью достать денег. Сперва он делал это провозглашением в 1390 году римского юбилея на обширном пространстве, включающем Италию и Германию. На это само по себе ничего нельзя возразить; но получение индульгенции было связано с условиями, которые [339] не могли не привести к злоупотреблениям. К обычным условиям было добавлено, что всякий, кто желает получить полную индульгенцию, должен пожертвовать ту же сумму денег, которую он потратил бы на путешествие в Рим и в тамошних церквах. Все детали должны были быть условлены со сборщиком: даже если с некоторых он просил лишь небольшую дань, и чисто номинальное пожертвование с очень бедных, всё же оставался тот факт, что такая «торговля между сборщиком и паломником придавала юбилею столь яркое клеймо бизнеса, чо не могло не быть неправомочного обмана со стороны сборщика и мошеннических отговорок со стороны паломника». Дурные последствия всего этого вскоре сделались очевидными. Ни монашествующее, ни мирское духовенство не воздерживалось от прямой продажи духовных даров, и давало за деньги отпущения тем, кто даже не объявлял, что раскаивается. Бонифацию IX говорили об этих злоупотреблениях, не вместо того, чтобы приказать принять строгие меры, он только выразил неудовольствие многими из числа духовенства, которые обладали правами индульгенции, поскольку они не предоставляли отчёта о доходе. Впечатление, что денежный вопрос был главным соображением римской курии, усиливалось сведениями, что официальные агенты юбилейной индульгенции в Кёльне в 1394, аббат и банкир, жили вместе. Это был первый пример такого рода. Возник и другой обычай, назначения субделегатов для обнародования индульгенции, что несомненно ослабляло дух ответственности в реальных распределителях. Большой вред был нанесён расходами на публикацию булл об [340] индульгенциях. В дополнение к большой стоимости их подготовки, чиновникам курии надо было дать крупное вознаграждение. Имеются несомненные доказательства, что это происходило во время понтификата Бонифация IX.

[Гость Алексей 1976]

Преемники Бонифация зашли ещё дальше. Все Папы в последние дни Средневековья, побуждаемые трудностями с крестовыми походами и другими затруднениями, или же тронутые постоянными просьбами о поддержке от духовенства и мирян, даровали индульгенции в совершенно экстраординарной мере, как по числу, так и по области. Хотя в формулировках булл никогда не отступали от учения Церкви, и исповедь, раскаяние и точно предписанные добрые дела делались условием получения индульгенции, всё же финансовая сторона вопроса была всегда очевидна, и необходимость делать денежные пожертвования самым скандальным образом помещалась на передний план. Индульгенции всё более и более принимали форму денежного соглашения, которое приводило ко многим конфликтам со светской властью, которая всегда требовала участия в доходах. «То, что тот, кто дарует благодать, должен получать долю, возражений не вызывало, но это но это была такая сумма, которая была основанием для соблазна. Верные чувствовали себя обиженными курией; а члены последней также чувствовали себя оскорблёнными императором и территориальными князьями, которые либо воспрещали обнародование индульгенции в своих землях, либо же конфисковывали доходы».

 

С умножением и распространением индульгенций, и их превращением в денежные сделки, было очевидно, учитывая алчность эпохи, что самые тяжкие злоупотребления должны господствовать при их обнародовании. [341] Были частыми тягостные происшествия при сборе и дележе индульгенционных пожертвований. Неудивительно, что со всех сторон можно было услышать громкие и неистовые жалобы. Мы можем представить, каковы должны были быть злоупотребления, если даже такой добрый человек, как Экк, который был предан Святому Престолу, мог открыто жаловаться, что «одна индульгенция теснит другую!» Экк сообщал, что «разрешительные письма» даются как фактическое воздаяние за преступление. Иероним Эмзер сурово порицает вину «алчных комиссаров, монахов и священников, которые проповедуют индульгенцию в бесстыдной манере, и придают больше значения деньгам, чем исповеди, раскаянию и епитимье». Мурнер тоже говорит о злоупотреблениях, связанных с индульгенциями. Они, однако, никоим образом не были ограничены Германией. На Тридентском соборе кардинал Пачеко жаловался на деяния проповедников, которые провозглашали «cruciata» индульгенцию в Испании. [342] Суровый кардинал Хименес, несмотря на свою преданность Святому Престолу, выражал неодобрение индульгенции, обнародованной Львом X для строительства собора Св. Петра. В Нидерландах был произведён такой соблазн среди более строгих католиков поведением комиссаров по индульгенции и легкомыслием, с которым они даровали диспенсации, что в Лувене в 1516 были сделаны открытые протесты против этого обнародования. На Латеранском соборе некоторые епископы жаловались на злоупотребления, сопутствующие обнародованию индульгенции миноритами. Была достигнута договоренность о компромиссе; но это не принесло блага, ибо Эджидио Канизио отговаривал Адриана VI доверять провозглашение индульгенции францисканцам, что нарушало юрисдикцию епископов. Не [343] требуется доказательств, как сильно авторитет Церкви страдал от всего этого, какой соблазн подавался, или какой повод для хулы предоставлялся её врагам. Кардинал Канизио был того мнения, что льготы по отпущению ободряют грешников и побуждают к греху.

 

В Италии также поднимались голоса протеста против недолжной многочисленности индульгенций. Сатирики, подобные Ариосто, глумились над их дешевизной, в то время как серьёзно мыслящие люди, подобные Садолету, настойчиво противились им. Но Лев, всегда нуждавшийся в деньгах, не обращал внимания. Он был окружён неразборчивыми в средствах советниками, такими как кардинал Пуччи, которые знали, как успокоить его совесть, мягко подвергая её воздействию своих редких казуистических дарований. Неудивительно поэтому, что Папа-Медичи скомпрометировал себя обнародованием этой индульгенции, которое он поручил новому курфюрсту, Альбрехту Бранденбургскому.

 

Прошение Альбрехта, чтобы ему было поручено [344] провозглашение майнцской и магдебургской индульгенции, датировано 1 августа 1514, и получило placet Папы в тот же самый день. Но само провозглашение было на короткое время отложено. Булла не была подготовлена до 31 марта 1515. Ею архиепископ Майнцский и францисканский кустод этого города были назначены комиссарами по индульгенции в провинциях, названных в прошении Альбрехта, на восемь лет со дня обнародования буллы. Комиссарам было дано право приостанавливать все другие индульгенции при своём официальном объезде. Им было также вверено моту проприо Льва X от 15 апреля кардиналу-епископу Остии как камерленго и официально подчинённым ему лицам, которое утверждало юбилейную индульгенцию, за которой обращался Альбрехт в своём прошении. Булла немедленно была передана в руки императора Максимилиана, который использовал благоприятную возможность обеспечить для себя некоторое количество дохода. Чтобы дать императору возможность пожать прибыль от трёх из восьми лет индульгенции, дарованной Папой, канцлер Майнца Иоганн фон Дальхейм условился выплачивать в каждое из этих трёх лет по 1000 рейнских флоринов в императорскую казну, каковые деньги должны были быть употреблены на возведение [345] церкви Св. Иакова, примыкающей к императорской резиденции в Иннсбруке.

 

Так как в булле определённо не утверждалось, что половина дохода должна пойти архиепископу Майнцскому, последний, чтобы избежать досаждения в будущем, решил отложить обнародование индульгенции до получения недвусмысленного заверения из Рима в этом смысле. Договоренности, связанные с этим, вызвали новую задержку. Так как папское бреве, дающее запрашиваемое заверение, и отосланное 14 февраля, прибыло в Майнц только за несколько дней до юбилейного воскресения, это было, как писал Альбрехту пробст Дитрих Цобель, слишком поздно для этого года. Так случилось, что проповедь индульгенции была введена в Майнце только в начале рокового 1517 года. Вследствие произошедшего беспорядка она велась только два года из восьми. В соответствии с оценкой Фуггера, обнаруженной лишь позднее, доходы были заметно меньше, чем в любом предыдущем случае. Кажется, что после выплаты пошлины императору Альбрехт получил в качестве своей доли едва ли половину «композиции», не говоря уже о взносах за утверждение. «Майнцская и магдебургская индульгенция была плохой спекуляцией для Альбрехта с чисто коммерческой точки зрения». То, что Тецель получил для майнцского курфюрста за один год сумму в 100 000 золотых флоринов, является явной небылицей.

[Гость Алексей 1976]

После января 1517 Тецель известен нам как [346] генеральный субкомиссар архиепископа Майнцского. 24 января он был в Эйслебене, который тогда принадлежал к епархии Хальберштадт, по которой, так же как и по Майнцской архиепархии, он впоследствии осуществил путешествие. В начале года он прибыл в Юттербог, куда пришло много народа из соседнего города Виттенберг, чтобы получить индульгенцию, поскольку её не было позволено обнародовать в Саксонии. По этому [347] случаю виттенбергский профессор, Мартин Лютер, который уже тайно был отчуждён от Церкви, озаботился вопросом об индульгенции.

 

Несомненно, Тецель был красноречивым и популярным проповедником, но вследствии того, что последовало за его словами в этом случае, его способности были переоценены как друзьями, так и врагами. В интересах исторической правды мы должны не более соглашаться со всем, что Тецель говорил и делал, чем принимать шаблонную картину, нарисованную его противниками. Обвинения в грубой безнравственности, выдвинутые против него противниками из числа современников, являются простым измышлением, как и утверждения современных писателей, что он соблазнительно и преступно проповедовал о Богоматери. Клеветнический характер этих обвинений доказывается собственным свидетельством Тецеля, поддержанным официальными свидетелями. Содержание проповедей Тецеля об индульгенции было извращено самым нелепым образом. Эти ошибки происходят главным образом из того факта, что не уделяется достаточного внимания сохранению различения между разнородными возникающими вопросами. Прежде всего, [348] следует делать самое ясное различение между индульгенциями для живых и для мёртвых. Что касается индульгенций для живых, Тецель всегда преподавал чистое учение. Утверждение, что он предлагал индульгенции не только как отпущение временного наказания за грех, но и как отпущение его вины, так же необосновано, как и другое обвинение против него, что он продавал прощение грехов за деньги, даже не упоминая о раскаянии и исповеди, или что, за плату, он разрешал от грехов, которые могут быть совершены в будущем. Его учение было, на деле, очень определённым, и совершенно согласовывалось с богословием Церкви, каким оно было тогда, и каким оно является теперь, т. е., что индульгенции «применяются только к временному наказанию вследствие грехов, которые уже раскаяны и исповеданы».

 

Так называемые индульгенционные и исповедные письма (confessionalia) могли, это правда, быть получены за одну лишь плату, без раскаяния или какого-либо другого условия. Простое получение такого письма не давало ни прощения греха, ни получения какой-либо индульгенции. Всё, что его обладатель приобретал, это право, некогда при жизни или в час смерти, получить из рук исповедника, свободно выбранного им самим, и после благой исповеди, разрешение от большинства случаев, зарезервированных за Папой. [349] К этому присоединялась полная индульгенция. Таким образом, и в этом случае также, раскаяние и исповедь были признанными условиями получения индульгенции.

 

С индульгенциями для мёртвых дело обстояло весьма несходно. Относительно их нет сомнения, что Тецель, в соответствии с тем, что он считал своими авторитетными инструкциями, провозглашал как христианское учение, что ничего, кроме денежного пожертвования, не требуется, чтобы получить индульгенцию за мёртвого, без какого-либо вопроса о раскаянии или исповеди. Он также учил, в соответствии с мнением, которого тогда держались, что индульгенция молжет быть применена к любой данной душе с верным результатом. Несомненно, что его учение, отталкиваясь от этого допущения, было в сущности учением радикальной поговорки: «Как только деньги звякают в сундуке, душа выпрыгивает из чистилищного пламени». Папская булла об индульгенции не давала никакой санкции на это утверждение. Это смутное схоластическое мнение, отвергнутое Сорбонной в 1482 и опять в 1518, и определённо не учение Церкви, таким образом неуместно выдвигалось как догматическая истина. Первый среди богословов римского двора, кардинал Каэтан, был врагом всех подобных крайностей, и настойчиво заявлял, что даже если богословы и проповедники учат таким мнениям, не нужно давать им веры. «Проповедники», говорил он, «говорят от имени Церкви только до тех пор, пока они провозглашают [350] учение Христа и Его Церкви; но если, ради собственных целей, они учат тому, о чём ничего не знают, и что является только их собственной фантазией, они не должны приниматься как выразители мнения Церкви. Никто не должен удивляться, если такие как они впадают в заблуждение».

 

К сожалению, многие проповедники индульгенции в Германии были не так благоразумны, как кардинал Каэтан. Без колебаний они провозглашали схоластические мнения, как если бы они были определённой истиной, и всегда навязывали денежный вопрос таким образом, который причинял много вреда. С Тецеля нельзя снять бремя ответственности в этом отношении, даже если он не заходил так далеко, как Арчимбольди. Тецель был, несомненно, склонен к преувеличениям, и ему недоставало скромности и простоты. Его манера была надменной и вычурной, и он исполнял обязанности своей должности таким деловитым образом, что не могли не возникнуть соблазны. Даже люди, которые были в других отношениях полностью на его стороне, жаловались на это. Его современник и собрат по религии, Иоганн Линднер, сурово упрекает его за достижение его первой цели. «Тецель», пишет он, «изобрёл неслыханные средства делать деньги. Он был слишком щедр в даровании должностей; он воздвиг слишком много публичных крестов в городах и деревнях, которые вызывали соблазн и порождали жалобы в народе». Таким образом духовные сокровища подвергались критике, вследствии тех злоупотреблений, которые их сопровождали.

 

МНЕНИЕ АВТОРА ТЕКСТА О НАСТОЯЩИХ ПРИЧИНАХ РЕФОРМАЦИИ В СИЛЬНОЙ СТЕПЕНИ НЕ СОВПАДАЕТ С МНЕНИЕМ ПЕРЕВОДЧИКА

[Марион]

 

Я не питаю иллюзий по поводу старообрядчества; это - русский протестантизм.

Нет, это скорее русский лефевризм. Протестанты в данном случае - это скорее никониане

 

Итак, в православии мы не знаем примера, когда народ широко потребовал бы "возвращения к апостолам", а это и есть протестантизм.

У нас народ никогда "широко" ничего не требовал. Такая уж натура.

Но вот к примеру, последние (хотя и тщетные) попытки "очиститься" от "латинского пленения" и "вернуться" к святым Отцам... В принципе - протестантский аналог "возвращения к апостолам". Не знаю, хуже ли, лучше - там хотя бы апостолы, близкие ко Христу, а здесь - "промежуточное звено" в виде Отцов... Существенно здесь то, за счет чего будет происходить такое "возвращение"

Лютер по легенде сжег Аквината и отбросил схоластику, типа разум - шлюха дьявола. А наши фундаменталисты хоть завтра готовы на "зачистку" от посторонних "влияний", готовы отбросить и разум, и логику, и науку как "соблазн".

Все те же минусы, что и у Лютера.

[Гость Алексей 1976]

Протестантский вариант лучше?..

 

Что ж, лично моя гипотеза в этой теме состоит в том, что пропасть между католиками и протестантами "несколько преувеличена" (с)

[Гость Алексей 1976]

Ого! Это вообще что-то новое. Это в 16-м то веке, когда весь обряд был уже так "недвижим" люди не заметили, что исчезла алтарная преграда, а сам алтарь и священник повернулись на 180 градусов?? Или они причастия вином не увидали?

 

Между прочим, католики наших дней, кажется, действительно не заметили поворота священника...

[Jaime]

Что ж, лично моя гипотеза в этой теме состоит в том, что пропасть между католиками и протестантами "несколько преувеличена" (с)

 

А в чем гипотеза-то? Каковы же причины Реформации?