Томас Мертон

[Neta]

Давно хочу поговорить о Томасе Мертоне, но все никак не решаюсь, потому что его нужно читать, размышлять над прочитанным, но говорить о нем очень трудно. По крайне мере, мне. Потому воспользуюсь чужими отзывами.

 

"Томас Мертон, которого хорошо знают во многих странах, конечно же, хотел бы, чтобы его книги узнали и оценили по достоинству православные христиане в России. Мертон был католиком, монахом строжайшего по уставу ордена, но на его духовность сильно повлияли традиции, хранимые Православием: иконография, Иисусова молитва, апофатика синайских и афонских подвижников. Он высоко ценил изречения отцов-пустынников, прекрасно знал Добротолюбие. Ни один из наших современников, не был так близок по духу к неразделенной Церкви. (Он подарил мне первую мою икону - немаловажная веха на пути, приведшем меня в Православие.)

Когда Мертон в последний раз пришел к умирающему отцу, тот рисовал иконы. Тогда ему было всего пятнадцать. Через два года в Риме его так тронули древние иконы, что он купил Новый завет и со слезами молился.

Спустя много лет он писал другу, недоумевавшему, почему Мертон так дорожит иконами: «Когда я говорю, что мой Христос - это Христос с иконы, я имею в виду, что Он постигается не научным познанием, а простой верой, созерцанием - в богослужении, иконописи, таинствах, молитве, богословии света. Здесь очень много дали русская и греческая традиции». Эти строки появились за два года до его гибели, случившейся в 1968 году, в Таиланде, на монашеской конференции. В ту последнюю поездку он взял с собой писанную на Афоне икону Богородицы.

Очень много в свое время дала Мертону встреча с Екатериной де Гук, или, как ее называли в Америке и Канаде, «Баронессой», русской из аристократической петербургской семьи. Баронесса, горевшая верой и умевшая разглядеть присутствие Христа в людях, основала в нью-йоркском Гарлеме Дом Дружбы. О своей интернациональной общине она расказывала в колледже, где Мертон преподавал английскую литературу. Он тогда мучительно размышлял о своем призвании, и, послушав Баронессу, пошел в Дом Дружбы на часть дня добровольцем. Потом он долго не мог решить, что лучше, - остаться навсегда в Гарлеме или уйти в монастырь. Выбор дался ему очень нелегко. В конце 1941 года, через неделю после вступления Соединенных Штатов во Вторую мировую войну, он поступил в Аббатство Девы Марии Гефсиманской в Кентукки..."

 

Джим Форест. Предисловие к русскому изданию книги "Живущий в премудрости"

[Neta]

Среди холмов Кентукки, в местности, известной, по большей части своим виски и породистыми лошадьми, приютился траппистский монастырь.

Аббатство Девы Марии Гефсиманской не похоже на ласкающие взор старые обители Европы. Сюда не наведываются поглазеть на архитектуру или повосхищаться каменной кладкой. Трудно себе представить что-нибудь более заурядное, чем эти каменные или кирпичные сооружения. Столь же неприметны и обитатели, если привыкнуть к их черно-белым облачениям. Изумления достойна жизнь, которую они ведут.

 

 

Во времена, когда литургию ещё служили на латыни, над воротами монастыря были начертаны два слова: «Pax Intrantibus». Надпись прочно покоилась на своём месте 10 декабря 1941 года, когда к ней подошёл приехавший из Нью-Йорка ничем не примечательный человек с мягкими чертами лица и рыжеватыми волосами.

 

Должно быть, Томас Мертон читал слова над вратами не без тонкой иронии. Не исключено, что он рассмеялся, поскольку не терял весёлости и в самых торжественных случаях. Всего лишь три дня прошло с того момента, как японцы напали на тихоокеанскую флотилию в Пёрл Харбор, и Америка вступила во Вторую Мировую Войну. Слова «Bellum Intrantibus» пришлись бы к месту над дверями призывных пунктов, где в ожидании своей очереди толпились тысячи молодых людей.

Как и они, он выступал в поход, но - сам по себе, не в ногу, не в том направлении. Немало соотечественников сочло бы его появление у этих ворот постыдным. Ясное дело - трус. Разве ему безразличны бомбежки и фашистские полчища? Но, глядя на еще не тронутое морщинами лицо, легко обмануться, а монастырские ворота редко путают с аварийным выходом. Молодой Мертон знал, на что идёт. Разрывы бомб уже вспороли хорошо знакомые улицы Лондона. Несколько лет известия о войне в Европе разъедали ему душу, как разъедают известняк кислотные дожди. В монастыре он искал мира, а не безопасного уединения. Он приехал в Гефсиманское аббатство, убежденный в том, что место, где жизнь посвящена молитве, - в центре, а не на обочине истории, и что он больше сделает для мира именно там, а не на поляъ сражений. У монастырских ворот он появился по той же причине, по какой другие записывались в солдаты, - чтобы встать в строй.

 

Впрочем, были у него и другие соображения. В отличие от тех, кто уходил на фронт, он знал, что многое из того, чем мир так дорожит, того не стоит. Работая добровольцем в трущобах Гарлема, он получил представление о расизме. Много лет прожив чужаком во Франции, Англии, Америке, он не питал почтения к знаменам. Мир оглушил людей своим грохотом, они не слышат собственной совести. Мертон жаждал вырваться из этого шума. Ему досаждал даже перестук пишущей машинки, на которой он надеялся выстучать свою судьбу. Его тяготило собственное имя, как и все притязания на место в этом мире. Он обрел почти всё: безмолвную и суровую жизнь, заполненную молитвой и богослужением, общину, старающуюся жить для Бога. Всё, кроме безвестности. Не прошло и десяти лет, как о книгах его заговорили повсюду, от кухонь до папских покоёв. Его автобиографию и целый ряд других книг перевели на многие языки, их читали не только католики и христиане других конфессий, но и иудеи, буддисты, индуисты, мусульмане и ещё многие, не относящие себя ни к одной из вер. Тысячи его читателей обратились к Богу.

 

А ровно через 27 лет он погиб на другом конце земного шара, монахом своего монастыря, уже не только знаменитым, но и вызывающим пререкания. После статей о войне и расизме его обвинили в том, что он коммунист, скрывающийся под монашеским облачением.

 

Монастырское начальство заставило его молчать, но запрет был снят; оба Папы прислали ему дары, а один из них, Иоанн XXIII, опубликовал энциклику «Pacem in Terris», которую мог бы написать Мертон. В десятилетие политических убийств многие решили, что гибель его не случайна и винили в ней ЦРУ.

«Pax Intrantibus...»

 

Джим Форест. "Живущий в премудрости".

[Neta]

 

Господь Мой и Бог, я совсем не знаю, куда иду.

Я не вижу перед собой дороги и не знаю толком, куда она приведёт.

Не знаю я и самого себя, - ведь я только думаю, что творю Твою волю, и может статься, что это совсем не так.

Но я верю, что Тебе угодно само стремление угодить Тебе.

Надеюсь, что сохраню его во всяком деле и не отступлю.

Знаю, что если я устою, Ты проведёшь меня верным путём, хотя сам я не буду знать, как я шёл.

Буду верить Тебе и тогда, когда мне покажется, что я пропал и брошен в тени смертной.

Не убоюсь, потому что Ты всегда со мной и никогда не оставишь меня одного на погибель.

 

Одинокие думы, ч.2, II

[Neta]

«Семиярусная гора»

Последняя глава

 

ПЕРЕВОД: Андрей Кириленков

ИСТОЧНИК: Thomas Merton. "The Seven Storey Mountain." Complete and unabridged edition. Image Books, NY, 1970, pp. 500-512

 

--------------------------------------------------------------------------------

 

Очень тихо кругом.

Утреннее солнце светит на сверкающий новой краской надвратный дом. Когда смотришь отсюда на холм св. Иосифа, то кажется, что пшеница уже созрела. Монахи, готовящиеся к рукоположению в дьяконы, вскапывают гостиничный сад.

Очень тихо. Я размышляю о монастыре, монахах, моих братьях и отцах.

У всех много дел. Кто занят пищей, кто - одеждой, кто чинит трубы, кто - крышу. Кто красит дом, кто метет комнаты, кто драит полы в трапезной. Один, надев маску, идет на пасеку собирать мед. Другие - их трое или четверо - весь день стучат на машинках, отвечая на письма несчастным, которые просят за них помолиться. Одни чинят трактора и грузовики, другие на них ездят. Кто-то из братьев запрягает упрямых мулов, пасет коров, ухаживает за кроликами. Один из них говорит, что умеет чинить часы, а другой имеет виды на новый монастырь в Уте.

Тот же, кто не приставлен к цыплятам или свиньями, не пишет буклеты и не раскладывает их по конвертам, не делает сложных подсчетов по церковной книге (Mass book), одним словом, не имеет особого послушания, все равно не останется без дела - будет полоть помидоры или рыхлить кукурузные грядки.

Когда зазвонит колокол, я кончу писать и закрою окна своей рабочей комнаты. Брат Селивестр спрячет газонокосилку, этого механического монстра, а его помощники пойдут домой, прихватив мотыги и лопаты. Если будет время, и монастырская месса (Conventual Mass) еще не начнется, я возьму книгу и выйду на аллею. Остальные сядут в скрипториуме и будут писать свои рефераты или делать выписки из книг на тыльной стороне конверта. Двое встанут в проходе от маленькой галереи к монастырскому саду, перебирая четки и чего-то дожидаясь.

А после все пойдут петь, и будет жарко, и громко заиграет орган, и органист-новичок будет то и дело фальшивить. В алтаре же Христос, Которому мы принадлежим, и Который собрал нас, будет принесен Богу, Жертва вечная.

Congregavit nos in unum Christ amor.

Америка приобщается к созерцательной жизни.

В истории христианской духовности много неясного; не понятно, скажем, почему отцы и современные папы так противоречиво говорят о деятельной и созерцательной жизни. Блаженный Августин и святой Григорий скорбели по поводу того, как "бесплодно" созерцание, стоящее, как они думали, выше действия. Папа же Пий XI в конституции "Umbratilem" объявляет, что созерцательная жизнь гораздо плодотворнее для Церкви (multo plus ad Ecclesiae incrementa et humani generis salutem conferee ...), чем научение и проповедь. На первый взгляд, совершенно не понятно, как такое можно утверждать в наше деятельное время.

Всякий, сведущий в этом деле, скажет, что святой Фома учил о трех призваниях - деятельном, созерцательном и смешанном, из коих высшим считал последнее. В доминиканском ордене, к которому принадлежал сам святой, оно было главным.

Вместе с тем, вторя "Umbratilem", он писал: Vita contemplativa simpliciterest melior quam activa (по своей сути, созерцательная жизнь выше жизни деятельной). Да еще ссылался на языческого философа Аристотеля и доводы природного разума. Вот вам и эзотерический вопрос! Правда, подытоживая, он говорил уже на христианском языке. Созерцательная жизнь прямо и непосредственно обращена к любви Божией, и нет ничего более совершенного и заслуживающего похвалы. Поистине, без любви любая заслуга - ничто. Зная же, как достоинства одного влияют на все мистическое Тело, легко согласиться, что созерцание вовсе не бесплодно. Напротив, оно-то и делает человека духовно плодоносным. Святой Фома считал именного так.

Говоря о преимуществах деятельной жизни, он делал столько оговорок, что многократно усилил сказанное им о созерцании. Во-первых, действие тогда совершеннее радости и покоя созерцания, когда совершается по преизобильной любви к Богу (propter abundatiam divini amoris), для того, чтобы творить Его волю. Оно не постоянно, отвечает на то, что нужно именно сейчас. Действие совершается только во славу Божию и не отрывает от созерцания - мы действуем по долгу и, как только позволит совесть, возвращаемся к могущественному и плодотворному молчанию, возводящему душу к Богу.

Созерцание предваряется подвигом (упражнением в добродетели, усмирением плоти, делами милосердия). Само же оно - покой, отложение попечений, таинственное уединение, когда Бог приступает к душе в Своем безмерном и плодоносном безмолвии, и она втайне познает Его, не столько зрением, сколько любовию.

Но несовершенен тот, кто не идет дальше. Согласно святому Бернарду Клервосскому, немощна душа, которая, вкусив созерцания, не исполнилась любви и не стремится передать другим то, что узнала о Боге. Все без исключения великие христианские мистики, св. Бернард, св. Григорий, св. Тереза, св. Иоанн Креста, блаженный Иоанн Рейсбрук, св. Бонавентура говорили о последних глубинах духа, как о брачным союзе души с Богом, о том, что именно там святые черпают свою чудотворную силу, ровную и неистощимую энергию на служение Богу и ближнему, спасая тысячи вокруг, меняя ход религиозной и даже светской истории.

Именно поэтому святой Фома возвысил призвание, которое, как он полагал, возводит к таким высотам созерцания, что душа исполняется ведения и открывает миру свои тайны.

 

По правде говоря, его скупая фраза "религиозные институты, поставленные проповедовать и учить, являются высшими по чину", сбивает с толку. Невольно представляется благочестивый, старательный клирик, снующий между библиотекой и учебным классом, и не понятно, как христиане могут на этом успокоиться. Но беда в том, что многие, в том числе и принадлежащие к "смешанным" орденам, вовсе не стремятся к большему. И тогда, если вы сносно читаете лекции, применяя к жизни кое-какие положения школьного богословия, вы уж - почти совершенство ... <br>Но нет, обратим же свой взор на пламенные слова о том, когда можно оставить созерцание ради действия. Прежде всего, Propter abundantiuam divini amoris. "Смешанная жизнь" лишь тогда выше созерцательной, когда любовь столь страстна и преизобильна, что сама собой изливается в проповеди и научении. Другими словами, как учиил святой Фома, так называемое "смешанное призвание" выше созерцательного, если по сути своей более созерцательно. Этот вывод напрашивается сам собой и обязывает ко многому. Получается, что доминиканцы, францисканцы, кармелиты должны быть сверх-созерцателями. Иначе, святой Фома противоречит самому себе. <br>Дотягивают ли до нужной высоты "смешанные" ордена в сегодняшней Америке? Не знаю. Во всяком случае, они нашли компромисс, распределив служения между монахинями и священниками. Монахини предаются созерцанию в обителях, а священники учат и проповедуют в колледжах и городах. Такое устроение не противоречит ни "Umbratilem", ни учению о мистическом Теле, если, конечно, обстоятельства не позволяют ничего иного. Но святой Фома начертал программу, гораздо более совершенную и подходящюю для Церкви и каждого из ее членов. <br><br>А что же созерцательные ордена? Их уставы и порядки, казалось бы, располагают к созерцанию; если же у их членов ничего не получается, то уклад жизни тут не причем. Допустим, эти ордена ни на йоту не отступили от замысла своих основателей, и посмотрим, нет ли в них чего-то еще? <br>И вот, оказывается, что чисто созерцательных орденов просто не существует, - в уставе каждого из них сказано о contemplata tradere . Даже первоначальное "Уложение" (Customs) картузианцев, пекущихся о монашеском безмолвии и уединении, говорит, что монахи должны копировать манускрипты и писать книги, проповедуя миру пером и тогда, когда их уста сомкнуты. <br>Цистерцианцы такого правила не вводили. Более того, особым положением они ограничили книгопечатание и запретили поэзию. И несмотря на это, их орден дал целую школу богословов-мистиков, прекрасное соцветие бенедиктинской духовности. Я только что цитировал главу школы, святого Бернарда, но если бы даже цистерцианцы вовсе не делились с остальной Церковью плодами созерцания, contemplata tradere осталось бы существенной частью их жизни, ведь аббат и духовники всегда питали братию добрым хлебом мистического богословия, горячим, дымящимся, только что изъятым из печи созерцания. Именно такое слово услышал некогда от святого Бернарда ученый клирик из Йорка, который бросил книги и ушел в лес, где буки и вязы учили монахов премудрости. <br><br>Настал черед "деятельных" орденов. Как быть с ними? Да и есть они? Ни Малые сестры (the Little Sisters of the Poor), ни другие сестричества не могли бы полноценно служить, если бы не имели contemplata tradere, не делились плодами созерцания. Даже деятельное служение бесплодно если нет внутренней жизни, и притом глубокой. <br>Как видно, нет такого ордена, где высшее из призваний, созерцание, было бы не просто возможно, но, в той или иной степени, обязательно, где не нужно было бы делиться его плодами. Принцип святого Фомы остался незыблемым: contemplata tradere - высшее из совершенств. Но наделять им одни лишь учащие ордена вовсе не обязательно. Они лучше других оснащены к тому, чтобы передавать знание о Боге, которое имеют по любви к Нему; но есть ордена, призванные обретать само это знание в молитве. <br>Как бы то ни было, делиться плодами созерцания можно по-разному. Не все пишут книги или произносят речи. Не все исповедуют, обращаясь прямо к душе. Зато молиться могут все; поистине, огонь созерцания проникает всю Церковь, таинственно оживляя Тело Христово, хотя молящийся не всегда это сознаёт это. Св. Фома, кажется, все сводил к видимому, естественному общению (не очень понятно, почему должно быть именно так?), но и в нем можно поделиться с ближним мистическим, опытным знанием Бога. <br>Прочтите Itinerarium св. Бонавентуры и вы увидите, что лучше о высочайшем из призваний не писал никто. Великий святой говорил о том, что познал, уединившись на горе Alvernia, в том самом пустынном месте, где некогда святой Франциск Асизский, основатель его ордена, получил стигматы. Он молился, и ему открылось, что значило для Церкви это потрясающее событие. "Там", - писал он, - "святой Франциск в молитвенном исступлении вступил в пределы божественного (in Deum transiit), дав пример совершенного созерцания ..., дабы всякий взыскующий Духа мог, как и он, перейти к Богу, выйдя из себя. Он учил этому собственным опытом, а не словами." <br>Вот ясный и подлинный смысл contemplata tradere, бесхитростно переданный тем, кто сам был совершен в созерцании. Этот путь приобщает к Богу, преображает, возводит к вершинам таинственной жизни и мистического опыта, приобщает ко Христу так, что Христос, живущий в человеке направляет, все его поступки, Сам рождает в других желание искать того же дивного единения. Святые вдохновляют исходящей от них радостью, поразительной живостью, а точнее - тайным присутствием в них Христа, Которому они отдали себя целиком. <br>Заметьте, и это очень важно, что св. Бонавентура никого не выделяет, - Христос запечатлел Свой образ в святом Франциске дабы привести к полноте созерцания, или, что то же, полноте любви, не избранных, особо одаренных монахов, а всех истинно верующих. В свою очередь всякий, достигший этих вершин, привлечет других. Поэтому de jure, если не de facto, всякий призван, пройдя горнило созерцания, стать одним духом со Христом, идти и возжигать тот огонь, который так хотел низвести на землю Христос. <br><br>Призвание, на самом деле, одно. Учит ли кто, подвизается в монастыре, ухаживает за больными, состоит в ордене, женат или одинок, стар или молод, занят тем или другим, каждый призван к совершенству, углублению в духе, молитве, к тому, чтобы делиться плодами созерцания, если не словом, то примером. <br>Возгоревшееся в душе пламя любви распространится в Церкви и в мире так далеко, как ни сами мы, ни наше слово не достигнет. Святой Иоанн Креста писал: "Слабый проблеск настоящей любви дороже в очах Божиих и полезнее для Церкви, чем все дела вместе взятые." <br>Бог знал нас прежде, чем мы родились. Он знал, что одни восстанут против Его любви и милости, а другие - возлюбят, едва научившись любить, и не отступят никогда. Он знал, что ангелы на небесах возрадуются, когда обратятся заблудшие, и что Он когда-нибудь соберет нас всех здесь, в Гефсимании, - для Себя, во славу Своей любви. <br>Жизнь в монастыре - часть таинства. Мы все приобщены к тому, что гораздо выше нас, и не вполне понимаем, что это такое. Но мы знаем, говоря языком богословия, что мы - члены мистического Тела Христова, едины в Том, ради Которого все сотворено. <br><br>В каком-то смысле, мы постоянно странствуем, бредем, неведомо куда. Но вместе с тем, мы уже прибыли на место. В этой жизни нам не дано успокоиться, во всей полноте обладая Богом. Поэтому мы странствуем во мраке. Но мы уже обладаем Богом по благодати, а значит, уже прибыли на место и обитаем во свете. <br><br>О, сколько еще идти в поисках Того, в Котором я уже успокоился! Ныне, Боже мой, я могу говорить только с Тобой, потому что никто больше не поймет меня. Я не могу никого из смертных взять с собой в то облако, где свет Твой и мрак, где я одинок и растерян. Я не могу никому изъяснить, как мучительна радость о Тебе, какая это потеря - обладание Тобой, как я далек от всего, когда пребываю в Тебе, как я умираю, рождаясь в Тебе, ведь сам я ничего об этом не знаю; знаю лишь, что хочу, чтобы это кончилось, и хочу, чтобы это началось. <br><br>Ты противоречишь всему. Ты бросил меня на ничейной земле. Каждый день Ты водишь меня под теми деревьями и твердишь: "Уединение, уединение." Ты все переменил и бросил к моим ногам весь мир. Ты сказал: "Оставь все и следуй за мной", а после приковал к моим ногам пол-Нью-Йорка. Я стою на коленях за той колонной, а в уме моем шумно, как в конторе. И это - созерцание? <br><br>Как все было прошлой весной, в день святого Иосифа, на тридцать третьем году жизни, когда я, будучи рукоположен в клир, собирался принести окончательные обеты? Мне тогда казалось, что Ты просишь не мечтать об уединении и созерцательной жизни. Ты хотел, чтобы я оставался в послушании у старших, которые, я знаю наверняка, заставят меня писать, преподавать философию или дадут с дюжину других поручений. В конце концов я стану духовником, который четырежды в день проповедует мирянам, приехавшим в монастырь. А если и не буду занят чем-то одним, то мне все равно не будет покоя с двух ночи до семи вечера. <br><br>Мне ли не знать, как это бывает? Ведь я целый год писал житие матери Berchmans, которую послали в новый траппистский монастырь в Японию, и которая хотела уединиться для созерцания. Что с ней стало? Она стояла при дверях, ухаживала за гостями, была ризничим, экономом, смотрела за сестрами из мирян - все сразу. А если ее от чего освобождали, то лишь затем, чтобы дать другую работу, еще тяжелее прежней, делали, к примеру, наставницей послушниц. <br><br>Martha, Martha, solicita eris, et turbaberis erga plurima ... <br><br>Готовясь принести обеты, я спрашивал себя, выполнимы ли они там, где я живу? Если я призван к созерцанию, а они мне в этом не помогают, а лишь мешают, что тогда? <br><br>Но, думая так, я не смог молиться. <br><br>Когда пришло время обетов, я уже не знал, что такое созерцательная жизнь, к чему я призван, зачем нужен цистерцианский орден. Да и что я тогда вообще знал и понимал? Я лишь верил, что Ты хочешь, чтобы я принес обеты именно здесь, именно в этот день. Зачем? Это знал только Ты. Я же должен был делать, что говорят и ждать, когда наступит ясность. <br><br>В то утро отец аббат молился надо мной, а я лежал посреди храма ничком и улыбался, глотая пыль, потому что, не зная как и почему, сделал поразительно верный шаг. Но моей заслуги тут не было, это Ты совершил во мне Свою работу. <br><br>С тех пор прошло несколько месяцев. Ты не угасил моих устремлений, но даровал мир, и я начинаю понемногу прозревать. Я начинаю понимать, что происходит. <br><br>Ты привел меня сюда не для того, чтобы я стал особенным, принадлежал к какому-то чину. Ты хочешь, чтобы я думал о том, Кто Ты, а не о том, кто я. Да Ты и вовсе не хочешь, чтобы я много думал, потому что возносишь меня над мыслью. Если же я непрестанно буду гадать, кто я, где я и зачем, то Тебе меня не поднять. <br><br>Я не драматизирую и не говорю: "Ты просил всего, и я от всего отрекся". Я хочу, чтобы исчезло все, что нас разделяет; а если я отступаюсь, полагая, будто нечто прошло между нами, от меня к Тебе, то непременно замечаю, какая между нами пропасть, вспоминаю, как Ты далек от меня. <br><br>Боже, этот разрыв и эта удаленность убивают меня. 

 

 

Поэтому я так жажду уединения, жажду исчезнуть для всего тварного, умереть для него, не знать его, ибо оно напоминает о том, как Ты далек от меня. Творение свидетельствует о Тебе, о том, что Ты вне его, хотя Ты и в нем. Ты создал мир и поддерживаешь его Своим присутствием, но он скрывает Тебя от меня. Я хотел бы остаться один, вне всего. O, beata solitudo!

 

Я знаю, что только оставив все тварное, смогу прийти к Тебе; я горевал оттого, что Ты словно приговорил меня оставаться здесь. Ныне же печаль моя ушла, и я предвкушаю радость, рождающуюся из последней скорби. Я начинаю понимать. Ты научил меня и утешил, я снова надеюсь и познаю. Я слышу, как Ты говоришь мне:

 

Я дам тебе то, чего ты жаждешь. Я введу тебя в уединение. Я поведу тебя непостижимым путем, потому что хочу, чтобы он был самым кратким. Знай же, что все вокруг вооружится против тебя, будет попирать, ранить, причинять боль, и так низведет к уединению.

От этой вражды ты скоро будешь оставлен, изгнан, покинут, отвергнут и останешься один.

Все, что коснется тебя, будет обжигать; тебе будет больно, и ты будешь отдергивать руку, покуда не удалишься от всего. И тогда ты останешься совсем один.

 

Чего бы ты не возжелал, все будет палить тебя, как раскаленное клеймо, и ты побежишь прочь от боли, чтобы быть одному. Вся тварная радость обернется болью, ты умрешь для нее и останешься один. Все доброе, что любят, жаждут и ищут люди, придет к тебе, дабы умертвить, отсечь от мира и его забот. Тебя будут хвалить, и ты будешь заживо сгорать от похвал. Тебя будут любить, и любовь смертельно ранит твое сердце.

Ты изнеможешь от тяжести даров, которыми будешь наделен. Ты узнаешь, как бывает сладка молитва, но пресытишься и побежишь прочь.

После же похвал и любви, Я отниму все дары, любовь, похвалу, и ты будешь окончательно забыт, брошен, станешь никем. В тот день ты познаешь уединение, которого так долго жаждал, уединение, которое будет плодоносить в душах тех, кого ты никогда не увидишь.

 

Не спрашивай Меня, когда это будет, где и как - на горе, в тюрьме, пустыне, концлагере, больнице или Гефсимании? Это неважно. Не спрашивай же, ибо Я не отвечу. Ты узнаешь все сам, когда сбудется.

Ты вкусишь настоящего уединения, Моей муки и нищеты, Я возведу тебя к вершинам Моей радости, ты умрешь во Мне и все найдешь в Моей милости, которая сотворила тебя для этого и привела из Прадес на Бермуды, в Санкт-Антонин, Окэм, Лондон, Кембридж, Рим, Нью-Йорк, Колумбию, Корпус Кристи, колледж св. Бонавентуры, цистерцианский монастырь, к нищим, подвизающимся в Гефсимании - с тем, чтобы ты стал братом Богу и познал Христа опаленных.

 

SIT FINIS LIBRI, NON FINIS QUAERENDI

[xiucai]

Доброго вечера!

 

Neta

 

А к подобным текстам у Вас какое отношение?

https://thmerton.msk....hrist_view.html

 

Да и насчет "оставив все тварное" - несмотря на многие сходие цитаты у египетских отцов-пустынников, слова аввы Дорофея звучат более определенно, на мой взгляд:

https://psylib.org.ua/books/dobrmir/txt05.htm

[Neta]

Нормальное у меня отношение, христианское.

[xiucai]

Neta

 

Т.е.

Читатель с иудейско-христианским воспитанием (а кто на Западе не воспитан таким образом?) будет естественно склонен к тому, чтобы интерпретировать дзэн неправильно.

[Neta]

Томас Мертон: Чистое сердце

 

"Нечистое" сердце падшего человека - это сердце,подчиненное не одной только телесности. "Чистота" и "нечистота" в этом контексте означают нечто большее чем просто "девство". "Нечистое" сердце - сердце, полное опасений, беспокойства, конфликтов, сомнений, двузначных чувств, колебаний, внешних и внутренних противоречий, ненависти, зависти, довлеющих потребностей - таковое пребывает в страстях. "Нечистое" - тысячи его вариантов - притемняет внутренний свет души, но все это - еще не самая большая нечистота и не ее главная причина. Внутренней, фундаментальной, метафизической нечистотой человека является его убежденность в том, что он - бог, и что весь мир, вся вселенная крутится вокруг него. Заметим, что эта убежденность является настоящей, поскольку в этом случае человек видит в себе словно неясный образ Бога. Но что это за образ? Святой Бернард говорит, что образ этот - человеческая свобода. Человек чувствует в себе эту глубину, единственную силу духовного самобытия; свобода придает форму его судьбе через личный выбор, направляет его к тому, чтобы "уподобиться" Богу. И все же свобода эту дарует нам Бог, наш Отец.

 

Бог, наш Отец, сотворил нас свободными, однако Он не наделил нас всемогуществом. Наша праведность не делает нас богами, способными достичь всего, чего пожелаем, сотворить или уничтожить мир или приказать всем духовным созданиям славословить нас и нам служить. Но в наших силах совершенным образом подражать Богу - в истине, свободно принимая дар Его Света, Его Любви, Его Свободы во Христе Иисусе, Воплощенном Слове. Тем не менее, до тех пор, пока мы пребываем в убеждении, что мы должны стать всемогущими, мы будем узурпировать божественность, которая нам не принадлежит.

Разумеется, мы не настолько глупы, чтобы мечтать обрести абсолютное всемогущество Бога. Пока в нас будет теплиться стремление стать "как боги" - это искажение нашего естества, возникшее вследствие первородного греха - мы не перестанем искать то, что можно назвать второстепенным совершенством: жажду обладать всем, чего только пожелаем, и стремление к удовольствию во всем, чего жаждем. Мы не перестанем требовать удовлетворения всех наших потребностей, а также чтобы ничто не ограничивало нас и не противилось нашей воле. Эта страсть повергает нас в эгоцентризм, заставляет считать наши личные убеждения законом, требующим исполнения. Это неутолимая жажда постоянного подтверждения нашего собственного совершенства, которое мы отчаянно желаем найти в себе, чтобы избежать отчаяния. Однако именно эта неизбывная страсть всемогущества - наш глубочайший секрет и тайная истина - фактически является источником нашего уныния, всех наших несчастий, неудовлетворенности, ошибок и самообмана. Эта фундаментальная ложь - причина гниения и распада нашей нравственности и ее корней, ибо из-за нее мы все делаем с большей или меньшей долей лжи. И лишь мысль и действие, не зараженные сей тайной страстью, несут в себе частичку правды, благородства и прочих добродетелей.

 

(с) перевод с английского: Юрий Хващевский.

[Neta]

К сожалению, многие ссылки уже не работают. Но скоро выходит книга Томаса Мертона.

 

 

ВЫХОДИТ В СЕНТЯБРЕ:

 

Готовим к выпуску книгу Томаса Мертона "Христианская мистика. Тринадцать лекций монаха-трапписта"

 

Томас Мертон один из крупнейших духовных писателей XX века. Широкую известность ему принесла вышедшая в 1947 году автобиография под названием «Семиярусная гора». Его перу принадлежат ставшие духовной классикой сборники эссе о духовной жизни – «Семена созерцания», «Человек – не остров», «Порыв в неизреченное», дневник «Знамение Ионы» и др.

 

Лекции известного духовного наставника, писателя, поэта, мистика Томаса Мертона, собранные в этой книге, представляют собой прекрасное введение в христианскую мистическую традицию. Мертон рассматривает истоки христианской мистики и ее развитие в восточном и западном христианстве. Но это не только блестящее интеллектуальное исследование мистических текстов, никто не сделать больше, чем Мертон, для того, чтобы дары монашеской жизни, в том числе созерцательная молитва, стали доступны и тем, кто живет вне монастырских стен. Курс, изначально прочитанный для монахов, теперь, спустя более полувека, предстает курсом для всех, кто интересуется христианским пониманием мистического единения с Богом.

 

Источник

[Денис В.Н.]

Томас Мертон был популяризатором дзен.

 

В 1968 году выходит еще одно произведение Томаса Мертона - "Дзэн и голодные птицы". Зная несколько языков, монах часто занимался переводами. Именно переведенные им произведения о дзэн-буддизме побудили его встретиться с Далай-ламой XIV. Томас Мертон увлекся новым для него течением и углубился в практику буддийской медитации. Вообще, духовное наследие Востока очень увлекало монаха в последние годы жизни.

 

Томас Мертон и Далай-лама:

 

[Neta]

Томас Мертон был популяризатором католичества, Евангелия и личной жизни с Богом.

[Денис В.Н.]

Томас Мертон был популяризатором католичества, Евангелия и личной жизни с Богом.

 

Merton was perhaps most interested in—and, of all of the Eastern traditions, wrote the most about—Zen. Having studied the Desert Fathers and other Christian mystics as part of his monastic vocation, Merton had a deep understanding of what it was those men sought and experienced in their seeking. He found many parallels between the language of these Christian mystics and the language of Zen philosophy.[44]

 

In 1959, Merton began a dialogue with D. T. Suzuki which was published in Merton's Zen and the Birds of Appetite as "Wisdom in Emptiness". This dialogue began with the completion of Merton's The Wisdom of the Desert. Merton sent a copy to Suzuki with the hope that he would comment on Merton's view that the Desert Fathers and the early Zen masters had similar experiences. Nearly ten years later, when Zen and the Birds of Appetite was published, Merton wrote in his postface that "any attempt to handle Zen in theological language is bound to miss the point", calling his final statements "an example of how not to approach Zen."[45] Merton struggled to reconcile the Western and Christian impulse to catalog and put into words every experience with the ideas of Christian apophatic theology and the unspeakable nature of the Zen experience.

[Денис В.Н.]

Томас Мертон был популяризатором католичества, Евангелия и личной жизни с Богом.

 

Из книги Томаса Мертона "Дзэн и голодные птицы":

 

Хотя на Западе о дзэн сказано, написано и опубликовано многое, обычный читатель, возможно, не стал от этого более осведомленным. Но если у него нет ни малейшего представления о том, что такое дзэн, книга доктора У может ввести его в заблуждение. Ведь она полна классического дзэнского материала: любопытных историй, странных происшествий, загадочных высказываний, взрывов нелогичного юмора, не говоря уже о противоречиях, недомолвках, эксцентрических и даже абсурдных поступках. В чем смысл всего этого? Смысл всего этого в достижении эзотерических целей, которые не могут быть удовлетворительно поняты логическим умом западного человека.

 

Поэтому читатель с иудейско-христианским воспитанием (а кто на Западе не воспитан таким образом?) будет естественно склонен к тому, чтобы интерпретировать дзэн неправильно. Такой читатель инстинктивно будет смотреть на дзэн как на «противоборствующую систему мысли», на «конкурирующую идеологию», на «чуждое нам мировоззрение» или на «лже-религию». Каждый, кто занимает такую позицию, не может понять, что такое дзэн, потому что он заранее предполагает, что дзэн есть то, чем он никогда не был. Дзэн — это не систематическое объяснение жизни, это не идеология, не мировоззрение, не теология откровения и не путь спасения, это не тайна за семью печатями, не путь аскетического совершенствования и не мистицизм в том виде, в котором последний понимается на Западе. Фактически, дзэн не вписывается ни в одну из известных нам категорий. Поэтому все наши попытки отделаться от него, назвав его «пантеизмом», «квиетизмом», «иллюминизмом», «пелагианством» оказываются полностью несостоятельными и основываются на нашем наивном убеждении, что дзэн пытается оправдать отношение Бога к человеку, причем делает это неправильно. В дзэн, в отличие от христианства, нет Бога, хотя мы можем прослеживать сложные аналогии между дзэнским переживанием пустоты (шуньяты) и христианским переживанием Бога как совершенного «не-знания» в апофатическом мистицизме. Однако дзэн нельзя считать всего лишь учением, потому что в нем все неявные признаки религиозной доктрины вторичны по отношению к невыразимому дзэнскому переживанию.

 

Thomas Merton / Томас Мертон «Дзэн и голодные птицы»

 

Изменено 26 июня, 2019 пользователем Денис В.Н.

[Дмитрий]

...

 

И что? Озвучьте какой-нибудь вывод, пожалуйста.

[Денис В.Н.]

...

 

И что? Озвучьте какой-нибудь вывод, пожалуйста.

 

Популяризатор дзен, как я и раньше об этом написал. Межрелигиозный экуменист, который видел схожесть постижения у Святых Отцов и у мастеров дзен-буддизма. Мне думается, что не различал духовно. Не понимаю, зачем читать всяких модернистов?

[Neta]

Я вот никак не могу понять, что вы хотите сказать? Особенно картинками. Можно же и православных с буддистами на фото найти. Что с того? Томас Мертон не был модернистом. Он был человеком, ищущим Бога и общения с Ним. И эти поиски были его личным духовным опытом. Много чего еще можно было сказать, но памятуя печальный опыт таких споров на православных форумах, пожалуй, не буду. Непонятно вам - и ладно. Оставьте Мертона нам.)

[Денис В.Н.]

Я вот никак не могу понять, что вы хотите сказать? Особенно картинками. Можно же и православных с буддистами на фото найти. Что с того? Томас Мертон не был модернистом. Он был человеком, ищущим Бога и общения с Ним. И эти поиски были его личным духовным опытом. Много чего еще можно было сказать, но памятуя печальный опыт таких споров на православных форумах, пожалуй, не буду. Непонятно вам - и ладно. Оставьте Мертона нам.)

 

Причем здесь фотография, если я привел сведения из его биографии, если он автор книг: "Дзен и голодные птицы", "Христианские мистики и учителя дзен"? Впрочем дело Ваше, если Вы видите духовность в таких лицах, то это Ваше дело.

[Дмитрий]

 

Популяризатор дзен, как я и раньше об этом написал. Межрелигиозный экуменист, который видел схожесть постижения у Святых Отцов и у мастеров дзен-буддизма.

 

И что? Озвучьте какой-нибудь вывод, пожалуйста.

 

 

 

[Денис В.Н.]

И что? Озвучьте какой-нибудь вывод, пожалуйста.

 

Я Вам вчера уже ответил на Вашу просьбу - https://catholichurch.ru/index.php/topic/417-%d1%82%d0%be%d0%bc%d0%b0%d1%81-%d0%bc%d0%b5%d1%80%d1%82%d0%be%d0%bd/page__view__findpost__p__187645

[Neta]

Томас Мертон. Нравственное богословие от лукавого

Автор: Редакция Рускатолик.рф

31 января — день рождения Томаса Мертона, монаха-трапписта, выдающегося богослова и публициста. В память о нём публикуем один из самых ярких и насущных его текстов о том, какую картину мира и образ Бога пытается создать для нас дьявол, чтобы мы отошли как можно дальше от Бога.

Лукавый создал свою философскую систему и свое богословие, с помощью которых он втолкует желающим, что сотворенное — зло. Бог сотворил зло и хочет, чтобы люди мучились под его игом. Согласно лукавому, Бог радуется, когда человек страждет, да и вся Вселенная стенает и мучается по произволению и замыслу Божию.

Воистину, утверждает это богословие, Бог-Отец испытал наслаждение, предав на смерть собственного Сына, а Бог-Сын для того и пришел на землю, чтобы Его наказал Отец. Оба Они только тем и заняты, чтобы преследовать и наказывать верующих. Ведь Бог, творя мир, знал, что человек согрешит; не для того ли и мир сотворен, чтобы человек согрешил и восторжествовало Божие правосудие?

У лукавого получается, что первым сотворен ад, а уж все прочее — после, ради него. Адепты такого богословия просто одержимы злом. Мало им того зла, которое есть в мире, — они множат запреты, творят правила, растят тернии, лишь бы человек не уклонился от кары. Пусть раны его кровоточат с утра до поздней ночи, но и кровь не искупит его грехов. Крест уже не символ милости (да милости здесь и нет), он знаменует лишь торжество Закона, словно Христос сказал: «Я пришел не отменить Закон, но сделать так, чтобы он Меня отменил». Только тогда, согласно лукавому, Закон поистине исполнен. Он должен поглотить все, даже Бога; этого требует богословие кары, ненависти, мести.

Строящий жизнь по этим догмам должен бы радоваться наказанию. Но как искусно он от него уклоняется, перекидываясь с Законодателем мячиком Закона! Зато уж другим он кары не спустит, страданий не отменит Он только и думает о настоящем и грядущем возмездии. Да восторжествует Закон! Да сгинет милость! Вот он — главный признак адского богословия. В аду есть всё, кроме милости. Значит, там нет и Бога. Милость — знак Его присутствия.

Богословие это выбирают все, кто, то ли достигнув совершенства, то ли вполне оправдавшись перед Законом, не нуждается больше в милости. Бог ими доволен. (О, мрачная радость!) Угодили они и лукавому. Какая удача — успеть и там и тут!

Для тех, кто внимает таким речам, их поглощает, ими услаждается, духовная жизнь словно зачарована злом. С несказанным удовольствием смакуют они грех, страдание, проклятие, кару, правосудие, возмездие и конец света. Вероятно, где-то глубоко, в подсознании, утешаясь мыслью об аде, уготованном всем, кроме них. Откуда же они знают, что сами избегнут адских мук? Разумно ответить они не смогут, разве что сошлются на приятное чувство при мысли о возмездии, уготованном для других. Это самодовольство у них и зовется «верой»; на нем держится странная уверенность в том, что они спасены.

Бичуя грех, лукавый приобретает много учеников. Он внушает им, что грех — великое зло, порождает в них комплекс «счастливой вины», а потом предоставляет им размышлять о вопиющей греховности и неминуемой погибели остального человечества.

Нравственное богословие от лукавого начинается с принципа: «удовольствие — грех». Потом оно немного меняется: «Всякий грех — удовольствие». Еще позже лукавый подмечает, что удовольствие практически неизбежно и человек по природе к нему стремится. Отсюда он выводит, что все природные наклонности греховны, природа наша сама по себе зла. И вот он подвел нас к заключению, что греха вообще не избежишь, поскольку нас тянет к приятному. Наконец, чтобы окончательно утопить человечество, он прибавляет: «То, чего нельзя избежать, — вообще не грех». Тут уже всякое понятие о грехе отбрасывается за ненадобностью. Жизнь превращается в погоню за удовольствиями. Наслаждения, добрые по природе, становятся злыми. Воцаряются грех и беда.

Нередко именно те, кто страстно обличает зло и возвещает возмездие, подсознательно ненавидит других. Они хотят отыграться, поскольку им кажется, что мир их не ценит.

Лукавый не боится возвещать и волю Божию, чтобы только ему не мешали делать это по-своему. Рассуждает он приблизительно так: «Бог хочет, чтобы вы поступали правильно. Но вас же к чему-то влечет. Это приятно, это согревает, подсказывает, как поступать. Если же кто-то посмеет вмешаться, понуждая вас сделать что-то другое, процитируйте Писание; скажите, что вы должны больше слушаться Бога, нежели человеков, а потом творите волю свою. Главное — не утерять это приятное ощущение».

Богословие от лукавого — самая настоящая магия. Вера тут не обращена к Богу, открывающемуся как милость. Это субъективная «сила», которая подгоняет реальность под наши прихоти. Такая вера — что-то вроде непреодолимого желания. Напористость воли, питаемой «глубокими убеждениями», порождает особый навык, некое мастерство. Обрушившись на Самого Бога всей Его чудесной мощью, мы склоним Его волю к воле человеческой. Бог превратится в средство для наших целей — вере, неотличимой от потрясающей, невиданной напористости (любой шарлатан может развить ее в нас за надлежащую мзду), поистине нет преград. Став цивилизованным шаманом, мы сделаем из Бога слугу. Правда Божия непреложна, но Сам он поддастся нашим чарам, позволит себя приручить. Он оценит наш напор и воздаст нам успехом. Мы прославимся, ибо у нас — «вера». Мы разбогатеем, ибо у нас — «вера». Враги сдадутся и преклонятся перед нами, ибо у нас — «вера». Дела пойдут прекрасно, все и вся у нас будет спориться. А как же еще? Однако это не так просто. Твердо зная, что вера может все, мы закрываем глаза и напрягаемся, дабы породить хоть немного «душевной силы». Мы верим. Мы верим.

И что же? Да ничего.

Мы снова закрываем глаза и напрягаемся, порождаем силу. Лукавый это любит и охотно поможет. Она просто хлещет из нас — и что же? Ничего. Мы будем стараться и тужиться, пока нам не станет худо. Мы устаем «порождать силу». Мы устаем от веры, которая ничего не меняет, не избавляет от тревог и конфликтов, не снимает ответственности, не избавляет от сомнений. Магия, в конце концов, не так уже действенна. Она не в силах убедить, что Бог нами доволен, и даже в том, что мы довольны собой (впрочем тут, надо признать, у многих вера очень действенна).

Теперь, питая отвращение к вере, а тем самым и к Богу, мы вполне годимся для тоталитарных движений, которые примут нас с распростертыми объятиями, — как же, мы ведь радуемся преследованию «низших рас», классовых врагов и вообще всякой каре для тех, кто от нас отличается.

И еще одно свойство такого богословия: различия между добром и злом, правдой и ложью превращаются в бездны. Мы уже не чувствуем, что сбиться с пути может каждый и надо брать на себя чужие ошибки, прощать, понимать, терпеть, любить, помогая друг другу. В богословии от лукавого самое важное — быть абсолютно правым. Мира это не даст — всякий хочет быть правым или хотя бы примкнуть к тому, кто прав. Чтобы доказать свою правоту, придется карать и устранять тех, кто тоже уверен в своей правоте, — и так далее…

Наконец, как и следовало ожидать, богословие от лукавого придает исключительную значимость ему самому. Очень скоро выясняется, что он за всем стоит и всеми, кроме нас, помыкает. Не прочь он свести счеты и с нами, а поскольку силой не уступает Богу, а, может, Его и превосходит, то успех ему обеспечен.

Короче говоря, богословие от лукавого учит, что лукавый — это Бог.

Из книги Томаса Мертона «Семена созерцания»
Перевод с английского Андрея Кириленкова
Впервые опубл.: «Русская мысль» — №4210 — 19—25 февраля 1998 — стр. 21.
Фото: wkms.org

[Neta]

Пастернак и Томас Мёртон

Мало кто знает, но отец Томас Мёртон активно переписывался с Пастернаком, и был одним из первых читателей "Доктора Живаго" на Западе.

“Главным впечатлением от знакомства с Пастернаком как личностью и человеком было религиозное чувство в широком смысле. В его облике и в философии, на которой основывается им написанное, поражают прямые христианские элементы. Называть Пастернака борцом за христианство было бы натяжкой, его религиозный облик — более широкий, распространенный, таинственный и экзистенциальный, а отпечаток личности, как человека неподдельной одухотворенности, сильнее выражен в том, кем он был, чем в том, что он сказал.

Несмотря на несомненную значительность его творчества, в высшей мере существенным представляется личное свидетельство Пастернака, как знак того благородства, открытости и искренности, которое отличает свободного и творчески одаренного человека. Как живое воплощение сердечного тепла и щедрости, которых так мало теперь осталось на свете, он стал символом человеческой искренности и непосредственности в нашем сумасшедшем мире.

Он никоим образом не бунтарь, но он не может согласиться на стереотипный путь только потому, что, по милости Божией, он слишком живой человек, чтобы быть способным изменить себе и жизни. Если видение мира у Пастернака литургично, то это скорее космическая литургия Книги Бытия, чем церковно-иерархическая Апокалипсиса, псевдо-Дионисия или православная, хотя Пастернак очень любит эту литургию и принадлежит к этой церкви”.

Журнал «Ветер»

[Amtaro]

Вообще,  похвала от Томаса Мёртона является,  мягко говоря,  сомнительным комплиментом Борису Леонидовичу. 

[Neta]

В каком смысле?

[Amtaro]

Ну, Мёртон же считал себя буддистом,  будучи католическим священником. 

[Neta]

Это так же риторически, как сказать, что Пастернаку ни холодно, ни жарко от того, кем считал себя Мертон.