Г.К. Честертон и Богородица

[Марион]

МАРИЯ И НОВООБРАЩЕННЫЙ.
 
Я вырос в той части протестантского мира, которую прекрасно можно описать, сказав, что в ней Пресвятую Деву именовали Мадонной.

Да, иногда ее называли Мадонной – в память об итальянских картинах. Наш мир не был невежественным или фанатичным и грубым; и не считал всех мадонн идолами, а всех итальянцев – любителями макарон. Он избрал это именование, повинуясь неосознанной английской тяге к компромиссам - дабы можно было избегнуть как почитания, так и непочтительности. Именование, если задуматься, очень любопытное. В принципе оно означает, что протестант не должен называть Марию «Богоматерью», но он может называть ее «Моей госпожой». Если подходить как бы со стороны, может показаться, что оно указывает на гораздо более интимную и мистическую фамильярность, чем даже преданность и верность в католическом духе. Мне вряд ли нужно говорить, что это не так, и в данном случае имеет место не более чем странная викторианская увертка, заключающаяся в отсутствии перевода опасного или неуместного слова с иностранного языка.

Хотя не обошлось и без некоторого искреннего, хотя и смутного уважения к той роли, которую Мадонна сыграла в реальной культурной жизни, составляющей историю нашей цивилизации. Конечно, обычный благоговейный англичанин никогда бы не стал проявлять неуважение к исторической традиции в подобном отношении; даже если он был гораздо менее либеральным, путешествовавшим и начитанным, чем мои родители. Конечно, с другой стороны, он совершенно не сознавал, что, говоря «мадонна», он на самом деле говорит «миледи»; и, если бы ему указали на то, что он в этот момент проговаривает «моя госпожа» или «миледи», он согласился бы, что это звучит довольно странно.

Я не забываю, да и было бы очень неблагодарно с моей стороны забыть, как мне повезло в плане относительной рассудительности и умеренности применительно к моей собственной семье и моим друзьям; и что существует протестантский мир, который счел бы такую умеренность очень хилым и недостойным видом протестантизма. Странная мания против почитания Марии; безрассудная бдительность, высматривающая малейшие признаки культа Марии, как пятна чумы; культа, по-видимому, предполагающего, постоянное и скрытое посягательство на прерогативы Христа; - все это даже приводило к тому, что просто один вид голубого одеяния Марии вызывал ассоциацию с вавилонской блудницей.  Я подобных опасений никогда не разделял, не знал и не понимал, даже будучи ребенком; и о них не ведали также и те, кто занимался моим воспитанием. Они ничего не знали о Католической Церкви; они, конечно, не подозревали, что кто-либо из их числа может однажды вступить в нее; но они знали, что в образе этой священной фигуры были представлены миру благородные и прекрасные идеи, подобные тем, которые были представлены в образах греческих богов или героев. Но, отбросив все оговорки, что наша протестантская атмосфера была все же активной антикатолической атмосферой, я все же могу сказать, что мой личный случай был несколько любопытным.

Здесь я опрометчиво взялся писать на тему одновременно личную и дерзкую; сам предмет которой по своему величию не допускает ничего эгоистичного; но который также и не допускает ничего, кроме личного.

«Мария и обращение» — одна из самых личных тем, ибо обращение — это нечто более личное, интимное и куда менее социальное, чем причастие; ибо оно относится к личным, моим и только моим чувствам, которые, однако, могут служить началом и введением в те чувства, которые могут быть продемонстрированы окружающим. Но также и культ Марии в довольно своеобразном смысле является личным культом; и он наличествует наравне с тем великим смыслом, с которым человек должен поклоняться личному Богу. Бог есть Бог, Создатель всего видимого и невидимого; Богородица особым образом связана с видимым миром; так как она от земли, и через ее телесное существо Бог смог открыться для наших чувств. В присутствии Бога мы должны помнить о невидимом, даже если оно просто умопостигаемо; и таковы абстракции и абсолютные законы мышления; любовь к истине и уважение к истинному разуму и той честной логике в вещах, которую уважает сам Господь Бог. Ибо, как настаивает св. Фома Аквинский, сам Бог не отрицает закон противоречия и следует ему.

Но Богоматерь, особенно напоминающая нам о Боге Воплощенном и указующая на Него, в какой-то степени собирает и воплощает все те помыслы сердца и высоких интенций, которые законными кратчайшими путями подвигают человека на любовь к Богу. Поэтому разобраться с этими личными чувствами, даже в таком поверхностном и кратком изложении, очень непросто. Я надеюсь, что меня не поймут неправильно, если мой пример будет чисто личным; поскольку как раз эта сторона религии не может являться безличной. Он может быть случайным или в высшей степени незаслуженной милостью небес, но в любом случае любопытен сам факт, что я всегда испытывал тоску по остаткам этой традиции, связанной с Мадонной, даже живя в мире, где она считалась легендой. Эта идея преследовала меня не только во времена моего скептицизма в школьные годы; она подвигала меня еще раньше, даже прежде чем я отбросил свое детское верование, в которой Богородице не было надлежащего или подходящего места. Недавно я нашел нацарапанные очень плохим почерком строчки, мою очень плохую имитацию Суинберна, которая, тем не менее, явно была адресована тому, кого я бы назвал образом Мадонны. Я отчетливо помню, как в свое время я декламировал строки «Гимна Прозерпине», испытывая удовольствие от их звучания и резонанса; причем несколько переделал их, отводя от того замысла, которые в них вложил Суинберн [1], и фантазировал, что они адресованы новой христианской Царице жизни, а не падшей языческой царице смерти. И вот эта Царица жизни явно представала предо мной в образе Мадонны: 
 

О, Присносущая, к тебе я прибегаю,
Царица, дева и богиня,
Пребудь со мной, я заклинаю,
И не покинь меня.
 
(“But I turn to her still; having seen she shall surely abide in the end;
Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.”)
 
И с того времени у меня смутно возникло очень смутное, но медленно проясняющееся желание защитить все то, что создал Константин, подобно тому как язычник Суинберн защищал все, что великий римский император разрушил.
 

Можно еще отметить, что необращенный мир, пуританский или языческий, но, может быть, в первую очередь пуританский, имеет очень странное представление о католическом мире в целом. Его сторонники, даже если они не являются ярыми врагами католичества, составляют весьма любопытный список того, что, по их мнению, составляет католическую жизнь; и вот получается странный набор предметов, таких как свечи, четки, благовония (они всегда сильно впечатлены огромным значением благовоний и нужде в них), облачения, стрельчатые окна, а затем всевозможные предметы первой необходимости или второстепенные; посты, реликвии, покаяния или Папа Римский – и все это перечисляется в беспорядке.
 

Но даже в своем замешательстве они свидетельствуют о потребности, которая не так бессмысленна, как их попытки удовлетворить ее; о желании каким-то образом суммировать «всё такое», что действительно характеризует католичество и ничего, кроме католичества. Конечно, его следует описывать изнутри, путем определения и развития его богословских первых принципов; но это не та потребность, о которой я говорю. Я имею в виду, что людям нужен образ, единый, красочный и четкий в очертаниях образ, который тотчас же возникает в воображении, когда нужно отличить католичество от того, что претендует на христианство или даже от того, что лишь в каком-то смысле является христианством.
 

Теперь я едва могу припомнить время, когда образ Богоматери не возникал в моем сознании совершенно определенно при упоминании или мысли обо всем этом. Я был весьма далек от атрибутов католического мира, а затем сомневался в этих вещах; а затем выступал за них, споря с миром, и выступал за себя, споря с ними - ибо все эти шаги предшествуют обращению [2]. Но был ли Ее образ далеким, был ли затемненным и таинственным, был ли соблазном для моих современников, или вызовом мне самому, — я никогда не сомневался, что этот образ был образом веры; всего того, что она воплощала в себе, будучи истинным человеком, но все же всего лишь человеком, всего того, что Истина должна была поведать человечеству.
 

В тот момент, когда я вспоминал о Католической Церкви, я вспоминал о ней; когда я пытался забыть Католическую Церковь, я пытался забыть ее. И когда я, наконец, в порту Бриндизи испытал перед ее позолоченным и довольно безвкусным образом то, что было благороднее всей моей судьбы, и пережил миг самой безграничной и ответственной свободы, я пообещал совершить то, что я сделал бы, если мне суждено вернуться в свою землю.

 

---

[1] I have lived long enough, having seen one thing, that love hath an end; Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.
- Я живу уже долго и понял одно - что есть у любви конец.
Богиня, царица, дева - тебе песнь воспоет певец.
(пер. А. Раю) 

[2] Подробнее см. «Католическая Церковь и обращение».

Перевод М. Костылева

https://comiter-478.livejournal.com/137736.html

Edited April 27 by Марион

[Марион]

Глава из сборника "Колодец и мелководье" (1935) - "The Well and the Shallows".

[Neta]

Спасибо, Михаил!

[Марион]

О Богородице Честертон пишет не так часто в своих эссе. Это - один из немногих примеров.

Гораздо чаще он упоминает ее в своих стихах.

[Neta]

Еще раз перечитала. Какая чудная вещь. Кстати, протестантам читать рекомендуется. 

[Марион]

Цитата

В тот момент, когда я вспоминал о Католической Церкви, я вспоминал о ней; когда я пытался забыть Католическую Церковь, я пытался забыть ее. И когда я, наконец, в порту Бриндизи испытал перед ее позолоченным и довольно безвкусным образом то, что было благороднее всей моей судьбы, и пережил миг самой безграничной и ответственной свободы, я пообещал совершить то, что я сделал бы, если мне суждено вернуться в свою землю.

Пожалуй, это место требует комментария.

Автор имеет в виду поездку в Святую Землю в начале 1920 г, выехал он в Рождество 1919 г. Бриндизи - порт на юге Италии, место посадки на корабль. Поездка эта была в определенном смысле решающей: итогом было написание книги "Новый Иерусалим", а сам Честертон после своеобразного паломничества взял бесповоротный курс на воссоединение с Католической Церковью. То есть в данном месте он, по-видимому, говорит об обещании последнего шага, сделать который он долго не решался: из англо-католицизма перейти в католичество уже без всяких оговорок.

Из Палестины Честертон вернулся в апреле 1920 г. Впрочем, прошло еще около двух лет, прежде чем он осуществил переход 30 июля 1922 г.

[Марион]

Итак, стихотворение, которое открывает сборник Честертона "Королева семи мечей" (The Queen of seven swords), 1926 г.

"Белая колдунья" (The White Witch)

Диана, мрачная богиня,
В священной роще обитает.
Ее Гекатой величают
В аду, откуда к небу
Вздымает она жуткие рога.
Они всегда в свеченьи белом, 
Окутаны проклятым светом –
Я знаю про нее все это.

Луна – вот кто ее царица,
Над ее челом нависает 
И в ней как в зеркале искрится,
Пустыню страха отражает.
Цвет зеркала – сребро проказы,
Ее предел – одна в трех сразу.
Ее ты встретишь в тусклых снах,
Извилистых, ужасных тупиках.

Мечты о ней – всего лишь грезы,
Пока не выступят на веках слезы,
Но ведь мечты не грех совсем,
Для тех, кто спит, но бодрствует затем.
Я так скажу – нам завещали все отцы,
Чтобы отважные и мудрые бойцы
Искали замок наш Грааль –
Не блеск луны сквозь мутную вуаль.

А я нашел одну, под чьим покровом
Стоит и процветает каждый дом;
Кто песню запевает, чтоб здоровым,
Живым и чистым оставался он.
И как сиделка нас избавит от недуга,
Она есть наша Мать – дороже чем супруга.
Колдуньи белой вмиг все пресекутся чары,
И наш уютный дом покинут все кошмары.

Я образ Матери однажды увидал - 
Сладчайшая, блаженная, без пятен -
И месяц вместе с нею там сиял, 
Он в семикратной славе пребывал, 
И был чудесен, первозданен и приятен, 
Над всеми городами и домами,
Не над челом ее, но под ее ногами.

Перевод М. Костылева

 

The White Witch

The dark Diana of the groves
Whose name is Hecate in hell
Heaves up her awful horns to heaven
White with the light I know too well.

The moon that broods upon her brows
Mirrors the monstrous hollow lands
In leprous silver; at the term
Of triple twisted roads she stands.

Dreams are no sin or only sin
For them that waking dream they dream;
But I have learned what wiser knights
Follow the Grail and not the Gleam.

I found One hidden in every home,
A voice that sings about the house,
A nurse that scares the nightmares off,
A mother nearer than a spouse,

Whose picture once I saw; and there
Wild as of old and weird and sweet,
In sevenfold splendour blazed the moon
Not on her brow; beneath her feet.

[Марион]

Диана-Геката:

 

Богородица с луной:

  

 

 

 

[Марион]

Сэм Гусман. Царица Мира: Г. К. Честертон и Мария.

Г. К. Честертон был, по любым оценкам, весьма плодовит. Имея на своем счету более сотни книг и тысячи эссе, этот человек был настоящим источником словесности. Он никогда не переставал писать. И все же, несмотря на свою огромную продуктивность, Честертон по иронии судьбы хранил глубокое молчание о некоторых вещах, которые являлись для него наиболее важными.

Он редко писал о своей жене Фрэнсис, хотя из частной переписки и личных стихов мы видим, что он был глубоко и безумно влюблен в нее. Он никогда не упоминает ее в своей автобиографии, хотя, по общему признанию, сделано это было, по крайней мере, частично из-за ее скромной просьбы.
Он писал о своей католической вере прямо гораздо меньше, чем можно было бы ожидать, и обычно по просьбе других — странная вещь, учитывая ее монументальное значение для него. Он почти никогда не упоминает о Евхаристии, кроме как в частной переписке, хотя она была для него превосходящей все ослепительно грандиозной реальностью.

И, как ни странно, будучи известным как один из самых влиятельных христианских апологетов, он редко пишет об Иисусе или Боге напрямую, обычно упоминая их косвенно через намеки и предложения, хотя и потрясающие. О нем рассказывают историю, возможно, апокрифическую, что его однажды спросили, почему он больше не пишет о Боге, и он просто ответил, что всегда пишет о Боге — а именно, когда пишет обо всем остальном.
Откуда взялось это относительное молчание? Это почти как если бы существовала священная завеса благоговения над вещами, которыми Честертон больше всего дорожил. Они были слишком дороги ему, чтобы осквернять их публичностью, и поэтому он скрывал их с некоторой застенчивостью. Конечно, его сердце всегда было полно почти разрываясь от преданности вещам, которые он любил больше всего. Но, как и в его знаменитой шутке о Христе в «Ортодоксии», в нем было тайное веселье, которое даже он, самый буйный из людей, чувствовал, что должен скрывать от мира.

Одной такой тайной и лелеемой любовью, которая не была тайной ни для кого, кто знал его, была его великая преданность Пресвятой Деве Марии. Хотя его любовь к ней была прочной и глубокой, он редко писал о ней прямо — хотя было бы неверно сказать, что он вообще не писал о ней. Она чаще всего появляется в его стихах, ибо даже его блестящая проза вряд ли была адекватна такой большой любви.

И все же, можно спросить, почему Честертон так любил Марию? Если мы будем читать Честертона, мы откроем кое-какие намеки по этому поводу. Но, основываясь на том, что я читал о нем, я считаю, что можно выделить одну причину. Честертон любил Марию, потому что она принадлежала земле. Честертон любил эту близость к земле, потому что любил мир, дом, домашний очаг и все обычные вещи, какие только встречаются в жизни. Когда он заговаривает о ней, довольно часто разговор протекает в контексте истины Воплощения — ибо сама она составляет тот яркий фон, на котором совершилось это чудо. И мало было истин более поразительных и значимых для Честертона, чем Воплощение.

В Воплощении Христа Честертон видел освящение всего, даже самого обыкновенного в жизни. Бог вступил во временность, облекся в материю, тем самым навсегда сделав материальные вещи причастными высшему таинству. Итак, не было ничего на земле, что не было бы в какой-то степени священным для Честертона. За завесой обыденных вещей, от фонарных столбов и экипажей до лиц на улицах, он видел пылающий огонь вечности.

Дэ, Честертон любил мир. И в то время как некоторые святые восходили к Богу апофатическим путем, via negativa, в безмолвии чувств и глубокой темноте разума, Честертон возносился к Богу в ликовании над сотворенными вещами. Честертон находил в мире не бессмысленную суматоху отвлекающих факторов, которую нужно было превзойти, а опьяняющий мир символов, раскрывающих лик Божий.

Немногие святые, за исключением, быть может, великого св. Франциска, наслаждались миром в такой полноте. Честертон радовался каждой травинке, восклицая в растерянном изумлении по поводу того, что каждая из них является зеленой. Он радовался каждому ручью, каждой птице и каждому дереву, простирающему свои ветви к небу. Каждый нищий был для него Христом, а каждый кузнец — источником глубочайшей тайны. Сам факт существования был для него чудом, и все существующее являлось для него волнующим сюрпризом.

А Мария? Она рассказывала ему обо всех этих воплощенных истинах. Она представляла ему все домашнее, земное и обычное, и одновременно все святое, высокое и возносящееся к небу. Ибо эти реальности были для Честертона одним и тем же, и Мария была местом их встречи. Он любил Марию, потому что она была ослепительной связью между небом и землей, между временем и вечностью. Она была полным расцветом творения. И он любил ее более всего за то, что ее величие скрывалось за глубочайшим смирением. Ибо он видел Марию не столько увенчанной великолепием и окруженной хорами ангелов, сколько простой крестьянской девушкой среди горшков и сковородок на своей кухне; или же прогуливающейся по пыльным улицам Назарета.

Мария была смиренной, а слово «смирение» (humilitas), как и слово «гуманнный», человеческий, происходит от слова humus — земля. Мария была смиренна, как земля, прах, из которого было создано человечество, и этот факт наполнял детское сердце Честертона восхищением. Она была для него, без сомнения, Царицей Небесной, но еще больше Царицей Земли и всех обыденных вещей, которые любило его простое и большое сердце.

И поскольку Честертон любил мир и любил Марию, которая олицетворяла собой все самое лучшее и яркое в творении, он хотел бороться за нее. Он хотел быть ее солдатом, ее доблестным рыцарем. Ибо, как он сам сказал, «вы не можете любить нечто, если у вас нет желания бороться за это. Вы не можете сражаться, если вам не за что сражаться». Таким образом, реальность Марии, как и мир, была для него реальностью, за которую стоит бороться. Вся любовь Честертона к Богоматери была связана с его любовью к рыцарству, и он поклялся сражаться за нее насмерть, владея не оружием, а словами.

Можно сказать, что вся карьера Честертона, даже задолго до того, как он стал католиком, являлась одним долгим крестовым походом ради Богоматери и всего, что она представляла для него. Защищая достоинство женщины, он защищал ее Женственность. Когда он боролся за права матерей, он защищал ее Материнство. Когда он вступал в борьбу ради очага и дома, он защищал домашний огонь Назарета. И когда он дрался на дуэли за простого человека на улице, он в каком-то смысле сражался за достоинство ее Сына, который был одновременно заурядным, зачастую презираемым людьми за то, что родился в захолустном городке, и в то же время самым необычным Человеком, который когда-либо жил.

Честертон любил Богоматерь, потому что любил мир. И он любил мир, потому что любил Богоматерь. Он тянулся к ней – и видел всю тайну Воплощения, а может быть, и судьбу творения в его возвращении к своему Творцу. Он видел в ней всю тайну плодородия, плодовитости и всего, что относится к жизни. Он видел в ней вселенскую Мать, к которой стремился каждый человечек в своем внутреннем устремлении. Она была для него тем, кто воплощал в себе все самое истинное, что Католическая церковь должна была сказать миру. Она значила для него все смиренное, святое и прекрасное, и ее юное лицо скрыто за всеми словами, которые он выпускал из-под своего пера, прежде всего в своей поэзии.

Многое занимало мысли его огромного и обширного ума, но ничто и никто не имел такого притязания на его сердце и его привязанности. Да, он был рыцарем Марии, но еще больше ее акробатом, ее шутом, ее трубадуром, стоящим на голове, старающимся доставить ей удовольствие с одной стороны и увидеть мир в истинном свете – с другой.

В одно мгновение в неподвижном свете огней 
Увидал он тогда лик Богоматери,
Как западное небо была мягкой материя Ее платья,
Королевой была она вечной женственности — 
Королева она всех людей.

— Баллада о Белой Лошади.

G.K. Chesterton and Our Lady. Readings and Essays on Chesterton’s Spiritual Life, 2022/Ch.8. Sam Guzman. Queen of the Earth: G.K. Chesterton and Mary

Перевод М.И. Костылева
 

[Марион]

Вот еще рассуждение Честертона о Богородице из эссе "На этой скале" (UPON THIS ROCK).

Энтузиазм по поводу Марии у католиков весьма велик (тут Честертон имеет в виду прежде всего себя самого), и если бы не Учительство церкви, причем основанное на монархии преемников св. Петра, могла бы естественным образом наступить ересь мариолатрии:

 

Честь, воздаваемая Марии как Богородице, является... прекрасной истиной...  Среди всех прочих истин, однако, следует выделить очень важную истину о подчинении Марии Христу, это подчинение, в конце концов, подобно подчинении всякой твари Творцу. Ничто не может позабавить католиков больше, чем предложение, составляющее значительную часть старой протестантской пропаганды, что следует освобождаться от суеверия, называемого мариолатрией, - оно подобно предложению освободить людей от бремени дневного света. Да, спонтанная католическая духовность могла бы произвольно расширять этот культ, придавая ему чрезмерный характер – в отличие от того необходимого компонента, который в него вкладывает ортодоксия. Будь католики предоставлены их личному суждению, личному религиозному опыту, своему ощущению сущностного духа Христа и христианства, руководствуйся они любым либеральным или широчайшим критерием истины, они давно бы возвели бы Богородицу на высоты сверхчеловеческого превосходства и великолепия, что в реальности могло бы поставить под угрозу чистый монотеизм и произвести раскол в самой сердцевине христианской веры. По целому ряду популярных мнений она могла бы быть богиней более универсальной, чем Исида. Именно властный монархический авторитет Рима удержал такие поползновения католиков от предательства мариолатрии; от измены тому строгому определению, которое отличает совершенную женщину от Богочеловека. Наблюдая те пороги, за которые способно перехлестнуть выражение благоговейных чувств, можно сказать: не остается никаких сомнений относительно того, в каком направлении устремились бы все наши непосредственные восторги, если бы они в конечном счете руководствовались демократическими соображениями. На протяжении всего этого заявления я отложил беспристрастность – она внутренне бессмысленна, а внешне все равно будет носить лишь характер наигранности. В самом деле ни один человек не может подобающе заявить о том, во что он верит, в той манере, как если бы он в это не верил. Но я сделал попытку описания наиболее характерных сторон нашей религии с точки зрения логики, а не риторики. И на этом последнем вопросе учения о Деве я заканчиваю. Вполне достаточно того, если убеждение, представленное тем, кто его придерживается, излагается с верой; но все, что я написал по этому последнему вопросу, может быть испорчено личным энтузиазмом. 

 

Edited June 29 by Марион

[Марион]

Гилберт Кит Честертон. 
Посвящается празднику Успения Богородицы.

Regina Angelorum*

Богоматерь ушла в чужую страну,
Матерь Божья, она была с нами.
Здесь гуляла она по долам и холмам,
Собирала цветы за домами.
Но она поднялась, собралась и пошла,
Поманили ее те, другие;
И она отошла в ту чужую страну,
Где престолы и власти чужие.

В той стране великаны большие живут,
Города в небесах опрокинуты,
Подпирают главами созвездия гиганты,
Звезды им как короны надвинуты,
Как ручей переходят глубинные бездны,
Где теряется град Вавилон;
Так устроено там, так задумано,
Существует веков испокон.

Крылья утренние и вечерние
Выпрямляют они и слагают;
Сферой нашей в туманностях звездных,
Мирозданьем они управляют,
Где наш дом как волчок вращается,
Где планета малая кружится
И мечами они размахивают,
Концом света внушая ужасы –
Несть числа тем кометам летающим,
Жизни нашей Земли угрожающим.

Продвигаясь наощупь, в невинности,
Обратила она светлый лик
(Без любви на который не взглянешь)
На пространства великих владык.
И у нас ее имя прославлено,
Чин Успения ныне исполнен,
На века закрепилось, поставлено:
Благодати Мария полная.

Богоматерь ушла в ту чужую страну,
Там она – королева с короною;
В своей славе теперь превосходна она,
Нам защита и оборона.
Поражает она всех своей красотой,
Никого она не пресытит,
Нет нужды там теперь ее звать и просить,
А достаточно просто увидеть.

А она уходила все дальше и дальше,
До последних высот дошагала.
Вот колонны стоят и венчают престол -
Там блистанье величия сияло.
Увидала Царя той великой страны,
Много память ее претерпела,
Разрыдалась она как тогда под крестом,
Потому что на Сына смотрела.

Богоматерь отныне не в нашей стране -
Ей корона в награду дана;
Но она не забыла про прежних друзей,
За них молит, зовет их она.
Angelorum Regina она есть сейчас,
Ее глас – как живая водица,
Ведь заслышав его, человек может встать,
Постучать в дверь закрытой гробницы.

(Из сборника «Королева семи мечей»)

* - Царица ангелов

Перевод М. Костылева

 

Regina Angelorum

Our Lady went into a strange country,
  Our Lady, for she was ours,
And had run on the little hills behind the houses
  And pulled small flowers;
But she rose up and went into a strange country
  With strange thrones and powers.
And there were giants in the land she walked in,
  Tall as their toppling towns,
With heads so high in heaven, the constellations
  Served them for crowns;
And their feet might have forded like a brook the abysses
  Where Babel drowns.
They were girt about with the wings of morning and evening,
  Furled and unfurled,
Round the speckled sky where our small spinning planet
  Like a top is twirled;
And the swords they waved were the unending comets
  That shall end the world.
And moving in innocence and in accident,
  She turned the face
That none has ever looked on without loving
  On the Lords of Space;
And one hailed her with her name in our own country
  That is full of grace.
Our Lady went into a strange country
  And they crowned her queen,
For she needed never to be stayed or questioned
  But only seen;
And they were broken down under unbearable beauty
  As we have been.
But ever she walked till away in the last high places,
  One great light shone
From the pillared throne of the king of all the country
  Who sat thereon;
And she cried aloud as she cried under the gibbet
  For she saw her son.
Our Lady wears a crown in a strange country,
  The crown he gave,
But she has not forgotten to call to her old companions
  To call and crave;
And to hear her calling a man might arise and thunder
  On the doors of the grave.

[Марион]

Есть у Честертона в сборнике "Стихи (1915)" трехчастное стихотворение, под названием "Три посвящения".

Первые два стиха он посвятил двум своим ближайшим друзьям - Эдмонду Клерихью Бентли и Хиллеру Беллоку. Ближе друзей у него, пожалуй и не было.

Эти стихи есть в классических переводах Г. Кружкова (вступление к "Человеку, который был Четвергом") и В. Муравьева (вступление к "Наполеону Ноттингхильскому"). Да, стихи эти послужили также вступлениями к этим книгам.

https://predanie.ru/book/70676-chelovek-kotoryy-byl-chetvergom/#/toc1

https://predanie.ru/book/70675-napoleon-nottinghillskiy/

Третье стихотворение он посвятил некоей незнакомке, обозначенной M.E.W, к которой он обращается "дорогая Леди". Кому оно посвящено - не совсем ясно, даже англоязычный интернет мне ничего не сказал по этому поводу. Кто-то очень близкий, как самые близкие друзья. Но не жена - ибо жена фигурирует в этом стихотворение как лицо, отличное от M.E.W ("Моей я леди руку подаю").

Я предполагаю, что стихотворение посвящено Богородице. M.E.W - это Mary England's of Walsingham, Мария Английская из Уолсингема, Богородица Уолсингемская - самая почитаемая Богоматерь у английских католиков. Впрочем, полной уверенности у меня нет. "Дорогая Леди" (Dear Lady) может быть адресовано как Богоматери (?), так и обычной женщине. Против предположения выступает то, что M.E.W выглядит как-то слишком по-земному, как мне кажется. Mary England's of Walsingham - это вольное допущение, но это единственная расшифровка, которая пришла мне в голову.

Перевода на русский язык до сих пор вроде бы не было, так что - премьера!

 

Посвящается M.E.W. [Mary England's of Walsingham?]

Мои слова мое есть ремесло; увы – они и трутся, и толкаются впритык.
Уж сотни рифм их перетерли, истрепали – а они всё не проходят.
Их наложи на радостные струны, пусть станут звуки благороднее моих -
Слова, которые не лгут, не хвалятся, не льстят и не злословят.

Моей я леди руку подаю, другую руку – другу моему,
Ему вы тоже руку тянете; и вот, перед финалом бытия
Молитву сможем вчетвером творить, подобную псалму,
Чтоб жизнь достойною была и не было средь нас забытия.

Полюбим мы быть зрелыми, хоть хочется быть молодым,
Приносит жизнь венчание, крестины, отпевание;
Бесцветное бледнеет, но зеленое становится вдруг золотым,
Жизнь – подлость для мещан, но смелым она дарит упование.

И в снежной тишине последней сей зимы с характером суровым
Как бисер слезы прежние и как цветы все бури застывают.
О, Леди дорогая, мы встретимся все четверо и вместе встанем снова
Живущими в богатстве лет своих, в очередной раз землю прославляя.

(Перевод М. Костылева)

 

Tо M. E. W.

Words, for alas my trade is words, a barren burst of rhyme,
Rubbed by a hundred rhymesters, battered a thousand times,
Take them, you, that smile on strings, those nobler sounds than mine,
The words that never lie, or brag, or flatter, or malign.

I give a hand to my lady, another to my friend,
To whom you too have given a hand; and so before the end
We four may pray, for all the years, whatever suns beset,
The sole two prayers worth praying—to live and not forget.

The pale leaf falls in pallor, but the green leaf turns to gold;
We that have found it good to be young shall find it good to be old;
Life that bringeth the marriage bell, the cradle and the grave,
Life that is mean to the mean of heart, and only brave to the brave.

In the calm of the last white winter, when all the past is ours,
Old tears are frozen as jewels, old storms frosted as flowers.
Dear Lady, may we meet again, stand up again, we four,
Beneath the burden of the years, and praise the earth once more.