История школы. Авторский цикл Игоря Лужецкого

[Neta]

 

Что такое написать историю школы? Казалось бы скучнейшее занятие, ни тебе войн, ни переворотов, ни яда на острие кинжала. Кажется, что более скучное занятие заключается только в чтении такой истории. Откуда у нас подобное предубеждение? Со школьной скамьи. Все мы с известным интересом читали про битвы, политические интриги, великие слова порфироносных особ и пламенных революционеров, но со скукой пролистывали главы, посвященные ученым, писателям, художникам. Все то, что с чьей-то легкой руки, было отнесено к разделу «культура и искусство» и проходилось в конце четвери по остаточному принципу. Вся эта «культура» была нам преподнесена как некий фон, декорация, задник сцены, на которой грохотали сапогами армии, поднимались знамена великих походов, расцветали и рушились империи.

 

Но что, если мы предположим, только предположим, что то, что мы считали всего лишь фоном, есть, на самом деле, та необходимая среда, без которой невозможно никакое историческое событие? И по этой причине описание этой «декорации» есть преамбула к любому серьезному описанию любого исторического события.

 

Допустим, что не все ходили в картинные галереи, не у всех была возможность проводить часы в капелле Папы Сикста, не все отличат на слух Генделя от Скарлатти. Но все ходили в школу. То есть школа — это во многом автор каждого человека. Века с XIX точно.

 

По этой причине, нет ничего важнее, чем описание истории этого социального института, этого феномена. Парадокс которого заключается в том, что школа одновременно является продуктом дня сегодняшнего и даже вчерашнего, но, вместе с тем, автором дня завтрашнего. И если мы хотим понимать и предугадывать события грядущего мы должны уметь видеть их ростки сегодня.

 

Об авторе, вернее, автор - о себе

 

 

Окончил Красноярский государственный педагогический университет им. В.П. Астафьева. Историк, педагог.

Работаю в Dukley Akademy (Будва, Черногория) и много еще где. Занимаюсь исторической реконструкцией XIII века.

Область интересов: философия самоопределения, мистическое богословие.

Католик. Автор блога "Специально огороженный", а иногда - и публичных лекций.

[Neta]

 

Семь несвободных искусств. Часть 1

 

Начать свое исследование истории школы я решил с феномена дисциплины. Так как, согласно данному мною определению, школа есть массовый дисциплинарный институт, направленный на успешную (с точки зрения общества) социализацию детей, действующий в интересах общества или социального института, присвоившего себе право говорить от имени общества.

 

Предпринимая этот труд, я решил немного отойти от последовательного изложения школьной истории ab ovo. Я боялся потерять главную мысль в процессе описания всего массива информации, который неотвратимо бы меня задавил. По этой причине я решил пойти путем Хейзинги, который он продемонстрировал в «Осени Средневековья», то есть описать основные элементы школьной системы отдельно друг от друга, насколько это возможно. Чтобы потом попытаться собрать это воедино. Посмотрим, насколько у меня это получится.

 

Итак, дисциплина. Само это слово занимает примечательное место в школьной практике и истории. Начать можно с того, что discipula — это трость, которой учитель воздействовал на тело ученика (которого называли discipus), стремясь достучаться до его разума. Но, как оказалось, этим словом обозначали не только розгу, но и преподаваемый предмет. Да, это отнюдь не особенность дня сегодняшнего — назвать дисциплинами те или иные предметы школьного курса. Это можно найти и у Августина и у более ранних авторов. Но если мы называем предметы дисциплинами просто по привычке и в силу сложившегося словоупотребления, то авторы античности выбрали это слово для них отнюдь не случайно.

 

То есть, как палка учителя воздействует на тело, заставляя его сидеть смирно и внимать голосу разума (собственного или учительского), так и предмет, должен воздействовать, но не на тело, а на разум ученика напрямую.

 

Что я хочу сказать. Школьная дисциплина в античном мире – аскетическая во многом практика, постепенно очищающая разум человека. Как-то сразу я высказал вывод. А теперь придется его обосновать, не так ли?

 

Итак. Античный мир, мир культурного отношения к человеку. В прямом смысле слова. Впервые слово культура было использовано как составная часть слова агрикультура, то есть взращивание разных полезных растений. Несколько позже это слово, но без корня «агри» Цицерон употребил относительно воспитания юношества. Мне могут возразить: где Цицерон, а где Платон и Аристотель, отцы первых крупных школ. Но Цицерон, по сути, не сказал ничего нового, он просто выразил общую идею, подобрав удачное слово. Да, античное представление о воспитании и о человеке далеко от идеалов Руссо.

 

Человека встраивали в социум посредством дисциплины, можно даже сказать, вращивали. И она была двух видов. Первая, с которой все более или менее понятно, дисциплина тела: режим дня, внимание к пище и ее регулирование, ограничение половых связей до достижения определенного возраста, предписанные физические упражнения.

 

А вот с дисциплиной ума все куда сложнее и интереснее. Она, как я уже говорил, строилась на принципе очищения человека через приобщение его к семи свободным искусствам, притом, в строго определенном порядке. О порядке и его логике я скажу чуть позже. Сейчас я остановлюсь на том, почему они так названы.

 

Семь свободных искусств или семь свободных дисциплин. С числом проблем не возникает. Но почему свободных? Мне видится, что они названы свободными, потому что они могут быть применены к любой сфере человеческой жизни. Иначе говоря, их совокупность описывает всю ойкумену и не может быть ограничена никакой конкретной областью. К примеру, грамматика важна как для написания философского трактата, так и для текста поэтического или, скажем, юридического. Можно сказать, что это семь последовательных модусов описания мира, всей ойкумены, а не какой-то его части.

 

Как мне кажется, я раскрыл значение слова «свободных» так, как я его понял. Теперь стоит остановиться на дисциплинах. Августин пишет, что дисциплина есть искусство, основанное на чистом рассуждении, благодаря дефинициям, дедукциям, разделениям и аналогиям. А в другом месте он отмечает, что дисциплина есть искусство рациональное и логическое, то есть связанное с числом и буквой. То есть, дисциплина есть такое искусство, которое всецело завязано исключительно на разум. При этом, разум их (семь свободных, то есть всеобщих дисциплин) изобретает и располагает в определенном, неизменном порядке.

Итак, вначале разум изобретает язык и грамматику. После них — риторику и диалектику. И совокупность грамматики, диалектики и риторики рождают тривиум. Три логических дисциплины.

 

И вот тут важный момент, на котором необходимо остановиться. Остановиться, прежде всего, для себя, чтобы самому лучше понять предмет и стать понятнее для вас. Итак, по мысли Августина, разум на первом шаге осмысливает (то есть описывает и подсчитывает: «именно при помощи чисел разум выткал диалектику грамматику и риторику») собственный инструмент, а именно язык. Это очень важно.

 

То есть перед познанием мира и самого себя разум для начала должен увериться в качестве собственного инструмента. По мне, это очень красиво. Так вот, грамматика, диалектика и риторика есть тот фундамент, с которого можно начинать заниматься образованием. Но, вероятно, фундамент — плохое слово для понимания античного подхода. Мы (я) привыкли представлять образование как некое строительство, а люди античности, употреблявшие сельскохозяйственный термин «культура», вероятно, видели этот процесс не в метафоре возведения дома, а в метафоре возделывания поля. И вот тут очень хорошо в эту мозаику ложится другое, часто употребляемое ими слово – аскезис, то есть очищение. Это не только очищение души от пороков, но и очищение поля от сорняков.

 

Так вот, уверившись в собственном инструменте, благодаря первым трем дисциплинам, разум идет дальше и очищает зрение и слух. Первое — посредством дисциплин геометрии и астрономии, второе — посредством музыки. Но тут надо сделать важное замечание: красота музыки — это не чувственная красота, это, позволю себе сказать, геометрическая красота звука, красота, заключенная в определенных числовых гармониях, такая просчитанная красота.

 

Итак, теперь мы имеем шесть дисциплин: риторику, грамматику, диалектику, геометрию, астрономию, музыку. Осталась седьмая. И это не математика. Почему? Потому что она и так везде. Можно сказать, что математика есть то, что превращает всякое искусство в дисциплину. Но тут стоит сказать, что у многих античных авторов до Августина арифметика входит в число семи искусств, а за порогом оставляется философия, как то, что объемлет все.

 

Седьмая дисциплина – философия. Разум изучил свой инструмент посредством первых трех, обозрел чувственный мир посредством второй триады и… Вернулся к себе! То есть семь свободных искусств — это cursus. Слово для нас очень важное. С одной стороны – вектор, направление. А с другой – цикл. Выходя из себя, человеческий разум, отсекая чувства посредством дисциплин, очищается и, совершенствуясь, возвращается в самое себя. И кроме того (согласно Августину) восходит сам к себе как вершине, которая обретается как высшая ценность.

 

Это была пара слов о Античности, продолжим мы развитием этого цикла в Средние Века. Чем были Свободные Искусства тогда, каковы были позиции ученика и учителя. И остановимся мы на Рабане Мавре и Кассиодоре.

 

Игорь Лужецкий

 

РУСКАТОЛИК.РУ

 

Продолжение будет

[Neta]

 

Семь несвободных искусств. Часть 2

 

Вторая публикация из авторского цикла Игоря Лужецкого «История школы»

 

Средние века. На них я позволю себе остановиться подробнее. По нескольким причинам. Во-первых, они гораздо большее отношение имеют к нам нынешним, и понять феномен дисциплины и образования в Средние века важно для понимания нас самих. Именно тогда сложились многие из тех образовательных институтов, которые мы знаем сейчас, университеты, первые школы-коллегиумы. Можно сказать и иначе. Средние века — это уже Европа, уже наш мир, а античность — еще нет. Три составляющие нашего мира: Рим, Афины и Иерусалим еще не смешались в колбе Творца. Во-вторых, мне просто хочется говорить о них больше и я не вижу причины это скрывать. Но нельзя сказать, что разговор об античности был всего лишь предисловием.

 

Но, так как разговор о Средних веках может пойти различными путями, отмечу для себя и для вас некий план, которому я постараюсь следовать.

Что мы уже выяснили? Семь свободных искусств – семь дисциплин, уводящих разум человека от самого человека и возвращающего его к самому себе на финальном этапе. Также мы выяснили, что они не только научают чему либо, но (в первую очередь) очищают субъект. И вот тут перед нами встает первый вопрос: для чего? Для чего нужно это очищение? И что конкретно оно из себя представляет, то есть, какими добродетелями и знаниями должен обладать субъект очищенный и когда его можно таковым считать. То есть, что отличает очищенного от неочищенного. И отличается ли человек Средних веков по своим базовым добродетелям от человека античного? И тут закономерно возникает еще один вопрос: в чем отличие образования средневекового от образования античного? В чем принципиальная особенность образования и дисциплины в Средневековье? И, что очень важно, что такое схолэ и схоластика для людей той эпохи.

 

Отвечать на эти вопросы я буду, опираясь на такие источники, как «Установления» Кассиодора, книгу Рабана Мавра «О воспитании клириков», «Духовные проповеди и рассуждения» мейстера Экхарта, «Размышления» Бернарда из Клерво. А также на исследования Ле Гоффа, Гуревича, Фуко и Леклерка. Я с огромным сожалением расписываюсь в том, что не смог найти полный перевод труда Винсента из Бове «О воспитании детей знатных граждан» ни на русский, ни на английский языки. Также и труды святого Ансельма были у меня лишь частично.

 

Но перед тем, как мы начнем, было бы неплохо описать тот исторический контекст, в котором это все происходило. Так как я чувствую, что если я этого не сделаю, то мы можем оказаться в сложной ситуации. Дело в том, что когда мы употребляем термин (спорный и неоднозначный) «Средние века», наше воображение привычно рисует нам условную Европу века тринадцатого или четырнадцатого. Европу с развитыми городами, распаханными полями, над которыми довлеют твердыни замков и монастырей, а по дорогам едут купцы и рыцари. Но мы с вами сейчас окажемся в шестом веке, в 530 году, у дверей монастыря Монте-Кассино, который именно в тот год был основан святым Бенедиктом Нурсийским.

 

Всего сорок четыре года прошло с того момента, как Хлодвиг основал Франкское королевство. И пятьдесят четыре — с того момента, как Одоакр отослал в Константинополь императорские инсигнии низложенного Ромула Августула, последнего императора Запада. И если мы вместе со святым Бенедиктом поднимемся на гору над городом Кассино, разоренном остготами, то увидим, как он переступит порог храма Аполлона, разобьет статую языческого божества и на месте его алтаря вознесет Святой Крест. Отсюда начнется то, что мы впоследствии назовем культурой монастырей. С их дивной архитектурой, пением и, конечно скрипториями и библиотеками.

 

Но пока все совсем не так. Монастырская культура только зарождается (и зарождается она на периферии), а саму Европу трудно назвать христианской. И христианской ее будут делать монахи. Монахи-бенедиктинцы, апостолы Европы. А. Шишков в своем энциклопедическом труде «На плечах гигантов» прекрасно описал этот период, интересующимся очень его рекомендую. Итак, монастырей мало и они расположены на окраинах мира, по которому прокатываются волны Великого Переселения. Это южная Италия (Монтекассино, 530 год), Ирландия (Бангорский монастырь, седьмой век), Шотландия (Айонское аббатство, 563 год), побережье Нормандии (аббатство Сен-Мишель, 708 год). Помимо мест окраинных, монахов также вполне устраивали места пустынные и труднодоступные, каковых в эпоху, предшествующую активной внутренней колонизации, было в избытке.

 

Прекрасно подходили горы Швейцарии (аббатство святого Галла, 613 год) и леса центральной Германии (Фульдское аббатство, 744 год).

Монахи обустраивают эти монастыри, делая их экономически самодостаточными, вполне автономными и, что немаловажно, достаточно уединенными. Но, основав обитель, часть монахов движется дальше, с целью основания новой. Дело в том, что помимо созерцательной жизни, которая составляла суть монашеского призвания, монахи той эпохи уподоблялись мужам апостольским, неся Благую Весть туда, где ее еще не слышали. Приходя на новое место, они не просто молча строили исключительно для себя, но крестили местное население. Или, если так можно сказать, катехизировали население номинально крещенное, но не просвещенное. То есть мы наблюдаем некий парадокс. Парадокс неразделенности путей in loci (на месте) и in peregrinationes (в пути). Монахи и пребывали в монастырях постоянно и, одновременно с этим, отправлялись с миссией. Что не похоже на картину высокого и позднего Средневековья, в котором бенедиктинцы, трапписты и картезианцы пребывают in loci, в стенах своей обители, а братья проповедники и меньшие братья — in peregrinationes.

 

Культура христианства – культура текста и текста письменного. Соответственно, монахи должны быть грамотны, кроме тех, кто был признан к этому органически не способным. Вопрос о языке, полагаю, не поднимался. Вариантов, кроме латыни, особо не было. Варварские языки очень просты и не обладают достаточно богатым словарем, чтобы на них можно было думать, говорить и писать о тайне Боговоплощения.

 

Кроме того, крестители нашего мира не читали учебника по истории Средних веков за шестой класс и им никто не сказал, что предыдущая, римская эпоха кончилась, что для них, полагаю, не было очевидным. Это не было очевидным даже для Карла Великого. И то, что весь мир не говорит на латыни, они, вероятно, считали не интересной особенностью, с которой стоит мириться и приспосабливаться к ней, а, скорее, своей недоработкой. Но рассчитывать на то, что в монастырь будут сразу приходить люди книжные, не приходилось. Значит, они должны были обучаться прямо в нем. Кроме того, помимо производства хлеба насущного, необходимого для поддержания телесных сил, монастырь был обязан производить книги. Без книг христианский монастырь немыслим.

 

Они необходимы не только для высокого богословия (которое заведомо не для всех), но и для того, что составляло центр и смысловое ядро жизни любого монаха, а именно, для литургии. Книги необходимы и для Евхаристии, и для Литургии часов. Все это нужно и для себя и для обителей, которые недавно основаны или чье основание только планируется. И создание этих книг — тоже работа для монаха. То есть монахи раннего Средневековья вынуждены были быть образованными просто для того, чтобы быть нормальными монахами.

 

Итак. Первое, что стоит отметить как особенность средневекового образования – удаленность его от мира. Во-первых, территориально. То есть, это не античная школа, располагавшаяся в городе или неподалеку от него и имевшая дело с городскими детьми. Это школа монастырская, в которой обучались те, кто в этом монастыре жил.

 

Они, конечно, могли оттуда уйти, но нормой, как я понимаю, было то, что человек принимал постриг. Во-вторых, школа была удалена от мира языково – мир образования был миром латыни. Можно сказать, что мир образования — это вообще немного иной мир, отличный от обычного распорядком дня, ценностями, обиходом, бытовыми привычками. Это такой мир педагогической провинции из «Игры в бисер». Мир Йозефа Кнехта. И, что немаловажно, это мир дисциплины. Конечно, с появлением иезуитских коллегиумов и школ ордена пиаров ситуация изменится, но это ближе к концу средневекового мира. Изменится не в вопросе дисциплины, а вопросе удаленности от мира.

 

Второе — особенность отношения учителя к ученику. Но тут, в начале средневекового мира, без античности не обошлось. Точнее без Платона, который дает обоснование средневековой трехчастной структуре общества: молящимся, воюющим и работающим. Делает он это в «Законах», когда уподобляет правителя пастуху. Интеллектуалы Средних веков развивают эту идею: да, глава народа — некий пастырь, за его безопасностью следят сторожевые псы, а сам народ подобен пасомому стаду. При этом пастыри – первое сословие, сторожевые псы – второе, а народ – третье. Конечно, я сейчас очень грубо описал трехчастную структуру общества. Лучше и подробнее это написано Ле Гоффом в «Цивилизации средневекового Запада».

 

Но для истории образования и феномена дисциплины, как ее элемента важно то, что человек образованный предпринимает труд по образованию себя не просто так и не для себя лишь только, а для управления обществом. То есть, так же как и в античности, образование остается элитарной практикой. С тем лишь отличием, что царь-мудрец Платона и пастырь средневекового христианского запада – разные типы управленца.

Кажется, стоит сказать несколько слов о пастырском типе управления. По двум причинам. С одной стороны, мы получим некое представление о том, кого растила средневековая школа, с другой — поймем (пусть не полностью) тип отношения учителя к ученику внутри этой школы. Ведь учитель тоже пастырь над учениками и он тоже управляет

.

Итак, пастырство. Во-первых, для средневекового сознания это вариант христологической власти. Первый пастырь – Бог. И Христос – пастырь добрый, полагающий душу Свою за овец, и ветхозаветный Бог, присутствие которого было особенно видно именно в момент перемещения народа. Как пример можно вспомнить сорокалетнее скитание по пустыне, когда народ был веден столпом и смерчем огненным. Можно сказать, что пастырство — это власть, осуществляемая в движении. Во-вторых, этот тип власти направлен на благо пасомого.

 

Пастырь заботится о стаде, охраняет его от волков, изгоняет тех заболевших, чья болезнь может быть опасна для всех, ищет для стада тучные пастбища. Также это власть, направленная на всех и на каждого, то есть, он пасет все стадо, но вместе с тем занимается проблемами самых слабых и больных, прилагая усилия к их излечению. Он готов жертвовать собой ради блага вверенных ему овец. И тут есть очень важный момент. Пастух чаще всего пасет не свое стадо. Он посредник между волей господина овец и самими овцами. При этом, по словам Фуко, это «самоотверженное посредничество», в котором благополучие стада ценнее благополучия и жизни пастуха (подробнее: М. Фуко «Безопасность, территория, население»).

 

Возвращаясь к тому, с чего начал этот абзац, а именно к Платону, точнее к Сократу, хочу отметить, что ключевое отличие античного обучения от средневекового в том, что (согласно высказыванию Сократа) учитель любит ученика так, как он сам должен был любить себя, но пока не умеет. Но античность не предполагает жертвы учителя собой за благо ученика. А мысль средневековая — предполагает. И в эту логику прекрасно укладываются поступки апостолов Европы, которые, рискуя собой, шли к диким племенам, желая их научить, зная, что, возможно, они будут неприняты или убиты.

 

Полагаю, что для одного раза я сказал достаточно и, возможно, утомил вас. В следующий раз мы все-таки приступим в Кассиодору и Рабану Мавру

.

Игорь Лужецкий

[Neta]

 

История школы: дисциплина чтения

 

В этот раз остановимся подробно на дисциплине чтения в монастырской и вообще в школьной культуре средневекового Запада. Дело в том, что когда мы говорим, что монахи читали, нам интуитивно кажется, что мы прекрасно понимаем, что именно и как они делали. Ведь и мы читаем, значит, они делали это примерно так, как это делаем мы. Однако в этом случае мы вынуждены признать, что наше интуитивное знание ложно.

 

Итак. То, что монах должен был быть грамотным, не было целью монастырской жизни, но было ее необходимым условием. Но что значило быть грамотным? Быть грамотным (literatus или grammaticus – синонимы, согласно активно цитируемому в ту эпоху Марку Теренцию Варрону) означало «знать то, что говорят поэты, ораторы и историки», овладеть искусствами «чтения, письма, понимания написанного и доказательства». Иначе говоря, мы видим перед собой классический античный тривиум, состоящий из логики, диалектики и грамматики.

 

Но как им овладеть? Святой Бенедикт не дает в своем Уставе никаких уточнений касательно этого вопроса. И его биограф, святой Папа Григорий Двоеслов, тоже обходит этот вопрос вниманием. В прекрасном исследовании монашеской книжной культуры Леклерка можно найти предположение, что для Бенедикта монастырь — это, прежде всего, школа служения Господу (Dominici schola servitii). То есть, монахи приходят туда умеющими читать и писать, а если нет, то, попав под духовное руководство одного из старших братьев, достаточно быстро научатся читать и толковать Библию и в особенности Книгу псалмов Давида. При этом, они не только прочтут это, но и, возможно, выучат наизусть. Я не знаю, ставил ли святой Бенедикт такую цель для монахов Монте-Кассино, но то, что, начиная с поздней Античности, монахи знали текст Писания достаточно хорошо, чтобы легко цитировать его большими фрагментами, является фактом.

 

В качестве примера можно привести широко известную Краткую Псалтирь, составленную святым Августином для его матери. Судя по тому, как легко и поэтично написан весьма объемный текст, состоящий из стихов разных псалмов, Августин не сидел с книгой, выписывая нужные строки, но творил, опираясь на свою память.

 

Но оставим святого Бенедикта. Обратимся к одному из его современников, Флавию Магну Аврелию Кассиодору, который, сам не будучи монахом, для монахов сделал немало. Он написал прекрасный труд «Наставление в науках божественных и светских», в котором отстаивал необходимость изучения не только Святого Писания, но и классических трудов светских авторов, что Бенедикт не считал необходимым (для него было необходимым, насколько мы можем судить, слияние грамматики и раввинистического искусства толкования исключительно на поле Библии). Так вот, Кассиодор, примерно в возрасте пятидесяти лет, оставляет службу у короля Теодориха и, покинув Равенну (в 538 году, через восемь лет после основания Монте-Кассино), предается литературному творчеству, точнее, проекту создания христианской школы, в которой, как он пишет в своих «Наставлениях», «душа могла бы устремиться к вечному спасению, и язык бы приобрел безукоризненное и благонравное красноречие». Прошу заметить, он ставит два этих элемента через запятую, то есть в одном ряду. Иначе говоря, они оба для него безмерно важны. Как мне кажется, потому, что без развитого языка, без умения «читать, писать, понимать и доказывать» спасение души достаточно затруднено.

 

Разверну мысль. Без чтения человек не может постигнуть суть Святого Писания, без понимания и доказательства он не может увериться в истинности своей трактовки прочитанного. Так вот, хоть Кассиодор и не был монахом и создателем (или аббатом) монастыря, его работа оказала сильное влияние на Алкуина и Павла Диакона, интеллектуальных двигателей Каролингского Возрождения, и на Беду Достопочтенного, утонченнейшего интеллектуала, автора «Церковной истории народа англов». Также его труды были приняты и в Фульде, и в аббатстве святого Колумбана, и даже в Монте-Кассино.

 

Так что же предложил Кассиодор, кроме преподавания светских наук? Он предложил создать при монастырях скрипторий. То есть, место переписывания книг. В котором их неизбежно читали, толковали и снабжали немалыми дополнениями при переписывании. При этом, читали и переписывали не только писания святых отцов, Библию и литургические тексты, но и наследие античных авторов. (Что чрезвычайно активно начнется при Алкуине, когда нужно будет массово исправить огромное количество книг, написанных с ужасающими ошибками на дурной латыни, в то время, когда латынь массово перестала быть разговорной, и хорошее чувство латинского языка было невозможно почерпнуть вне монастыря.) Наследие античных авторов давало, прежде всего, хорошую и разную латынь, так как невозможно думать и писать только лишь на латыни Писания. Что я подразумеваю под разной латынью? Это сочинения поэтические, исторические, юридические, то есть не только богословские и философские.

 

О том, как языческие авторы попали в скриптории христианских монастырей, прекрасно сказал Рабан Мавр, монах из Монте-Кассино, аббат Фульдский в своем труде «О воспитании клириков»: «Если те, кто называют себя философами, случайно в своих рассуждениях или сочинениях сказали что-либо истинное, подобающее нашей вере, особенно последователи Платона, то этого не только не следует страшиться, но и, наоборот, это нужно забрать от их незаконных владельцев и приспособить к нашему употреблению». Также он учил, что «мирские учения – не только выдуманные суеверные образы и тяжкое бремя бесполезного труда», но в них есть много полезного, то есть грамматика, риторика и диалектика.

 

В самом начале я сказал, что чтение было основополагающей дисциплиной монастырской жизни. Но при этом я еще ни слова не сказал о том, как именно было принято читать, и почему я назвал это дисциплиной. Итак, чтение в Средние века — это всегда (за редкими исключениями) чтение вслух, lectio. То есть, это упражнение для всего тела. Нужно было занять определенную позу (чаще — стоя за аналоем или кафедрой) и, возвысив голос, читать. После чего — приступить к meditatio или disputatio, то есть, к размышлениям о прочитанном или обсуждению прочитанного. К размышлениям не от ветра головы своей, а от Аристотеля, Платона и авторитета Святого Писания. Размышлениям индивидуальным или вслух, если чтение являлось актом преподавания. Коллективным — если речь шла о некоем подобии семинара или научного диспута. Причем исходный текст мог перечитываться несколько раз, для наиболее лучшего его понимания и запоминания.

 

Это также можно воспринимать как аскетическую практику. Аскетическую в прямом смысле, то есть, как практику очищения. С одной стороны, читающий дисциплинировал свой ум, заставляя себя отсечь лишнее и сконцентрироваться на читаемом (читать в полглаза, как это делаем мы, он не мог, так как после озвучивания текста книги от него ждали рассуждения). С другой стороны, в ходе meditatio и disputatio он отсекал лишние, ложные и неверные трактовки, прибегая к диалектике и риторике. Также в процессе переписывания текста он его прочитывал и проговаривал, концентрируясь на грамматике, дабы не совершить ошибки или исправить ошибку в исходном тексте, допущенную предыдущим переписчиком. И в обоих случаях его чтение было направлено не только на пользу самому себе, но и на пользу тем, кому он читал и для кого он переписывал.

 

Это то, что можно сказать о простом чтении, а было еще и lectio divina – чтение и пение священных текстов. Они требовали не только немалой дисциплины тела за богослужением, но и размышления о прочитанном. Регулярного размышления, так как те или иные фрагменты Священного Писания читались минимум раз в год, а другие тексты – ежедневно. И они читались ежедневно именно для того, чтобы побудить к meditatio divina. Для более легкого запоминания они часто имели стихотворную, гармоничную форму. Сакральные тексты часто заучивались наизусть и читались по памяти. В качестве примера приведу практику молитвы Розария, появившуюся в начале тринадцатого века благодаря святому Доминику. Что такое Розарий? Это не просто молитва на четках (определенное количество одинаковых молитв). Розарий состоит из двадцати тайн (четыре цикла по пять). Каждая тайна представляет собой один момент евангельской истории, от Благовещения до Успения. Каждая тайна предваряется цитатой из Писания. И вот ее нужно помнить и читать по памяти.

 

Итак, мы видим, что практика чтения в Средние века была гораздо шире, чем просто чтение текста. Оно невозможно без его понимания, которое зиждилось на строгой логике Аристотеля. То есть, если ты не знаешь Аристотеля и Платона, ты не умеешь читать. Чтение невозможно без оформления жесткой логики в прекрасную риторику. То есть, если ты не можешь участвовать в обсуждении прочитанного, ты тоже не умеешь читать. Если твое чтение не полезно для других, значит, ты просто не читаешь. И вот, что я думаю (в первую очередь о себе): а умеем ли мы читать?

 

Игорь Лужецкий

 

Рускатолик.рф

[Neta]

 

ДЕТЯМ О РОЖДЕСТВЕ

 

Школа, в которой я имею честь работать, частная. Со своими традициями и особенностями. Есть среди них и традиция отмечания Рождества и Воскресения Господа. Нет, школа не является религиозной в чистом виде. Можно даже сказать, что она вообще не является религиозной. Но мы признаем, что религия есть часть того мира в котором мы живем. И эта тема не является табуированной ни в коей мере.

 

А еще мы, в некоторых вопросах, полнейшие демократы. И если часть детей и учителей хотят отмечать Рождество – да будет так. Им будет приятно, а все остальные получат возможность познакомиться с этой частью европейской культуры. Ведь как бы ни относились христианству, невозможно отрицать, что без его понимания нельзя понять европейскую культуру.

 

И, готовясь к празднованию, директор попросила меня, как практикующего христианина, рассказать о празднике старшим школьникам, пятому-восьмому классам. Рассказать о том, что именно празднуют христиане в этот день. Почему эта ночь уникальна, почему вот уже без малого две тысячи лет мир встречает эту звезду. И сделать акцент на сути праздника. Не на елочках-подарочках и не на отличии Санты от Деда Мороза, а попытаться выделить содержательное зерно этого события.

 

Ниже я излагаю (по памяти) то, что я рассказал детям.

 

Итак. Начнем издалека. Перед тем, как переходить непосредственно к теме нашего занятия, давайте я вам нарисую, в максимально общих штрихах, религиозные представления античности. Не все, разумеется, а те, которые имеют отношение к Рождеству. Давайте ударимся в воспоминания. Свежие для пятого класса и порядком подзабытые для восьмого.

 

Как вы помните, в Греции, Египте, Шумере и Риме люди имели дело с невероятным количеством самых разных богов. Там и Зевс, и Янус, и Осирис, и Аретемида с Астартой, и кого там только нет. Да, к слову, а кого там нет? Там нет демиургов. Тех богов, которые сотворили этот мир. Великий Зевс, если присмотреться, весьма мелкотравчат. Он представитель третьего поколения богов. Почти самого младшего. Да и власть свою он захватил силой. Нет, я не оправдываю Кроноса, просто говорю о том, что боги, с которыми имеют дело греки, римляне и прочие египтяне – так себе. Они не творцы мира, они часть этого мира и подвластны тем или иным его законам.

 

Исключение тут одно. Евреи. И, впоследствии, христиане. Только они говорят о том, что имеют дело с Тем Самым, с Тем, Кто сотворил небо, землю и все живущее. С античной точки зрения такой заход – невероятная дерзость и невероятная наглость. Представьте, вот вы кузнец, к примеру. И всю дорогу молитесь Гефесту. И знаете, что он, конечно велик и силен, но есть и те (и много), кто явно круче и мощнее. А тут заявляется некто, кто говорит, что у него налажен контакт с Творцом вселенной.

 

При этом, обратим внимание, как боги творят мир. Античные боги мир буквально рождают. Египетский Атум исплевывает изо рта свое семя (и не спрашивайте, как оно туда попало), рождая влагу-Тефнут и воздух-Шу. Титаны Греции: Океан, Память, Время и прочие рождаются от соития Урана и Геи. Им, Урану и Гее приходится поработать. Это приятная работа, но все одно, надо как-то шевелиться. Библейскому Богу достаточно лишь сказать. Это важный акцент. Ему не приходится что-то мастерить или как-то исторгать в мир свое божественное естество. Ему достаточно приказать.

 

Это первый момент. Бог Библии один. И он творит этот мир словом. И это первое кардинальное отличие Ветхозаветной религии и, впоследствии, христианства от иных античных представлений. Зафиксировали? Едем дальше.

 

Второй момент заключается в причине появления человека. Зевс создает человека по приколу. Он скучает и экспериментирует. Со своим лучшим другом – титаном Прометеем. И вот тут интересно. Создав человека, он вспоминает о проклятии Кроноса и о проклятии Урана, которые висят над ним дамокловым мечом и сразу сильно ограничивает свое создание. Сначала не дает им познакомиться с огнем, а потом посылает в мир женщину, чтобы людям было, чем заняться. И женщину он посылает непростую, но Пандору. И сундучок ей дает. Исполненный невиданных свойств. Чтобы людям уж точно было чем заняться. Чтобы даже мыслей не было соревноваться с бессмертными богами.

 

Занятно выходит. Зевс не только творец людей, но и творец всего зла, которое с людьми приключается. Ибо боится своего создания. Боится того, что человек сравняется с ним в силах и сможет там на что-то претендовать. Кому как не Зевсу это знать. Он сам – революционер и узурпатор, как вы помните. Кто отсек Кроносу все его творческие способности? Зевс. Но, для справедливости отметим, что Кронос с Ураном поступил так же.

 

В Шумере тоже было занятно. Там боги создали себе младших богов – ануннаков, чтобы те им служили и поклонялись. А то, что за кайф быть великим Энки или не менее великим Мардуком, если никто не дрожит от твоего слова и не подгоняет тебе великих подгонов. А тут – победил ты силы хаоса, а они тебе Вавилон построили и святилище в нем – совсем ведь другой коленкор. Но даже у малых богов есть сердце. Устали они дрожать перед Мардуком и играть в этот стокгольмский синдром: оно на тебя пыриццо, а ты дрожишь и думаешь, а так ли ты все сделал, а не угробят ли тебя просто потому, что его величеству чего-то не понравилось. Ну они и создали людей, чтобы те дрожали и пахали вместо них. А сами пристроились на должности надсмотрщиков и судей – куда как легче.

 

И совсем иное дело мы видим в Библии. Принципиально иное. Бог создает человека, как собеседника и со-творца. Создает не по приколу и не потому, что Он может в чем-то нуждаться. Нет. Создает из полноты любви. И вот это взрыв мозга для человека античности – Бог любит человека. Не требует, не не замечает, не относится к нему, как полезной рабочей скотинке, но любит. И даже пытается выстраивать некие договорные отношения. Вспомните договор (Завет) между Ноем и Богом. С кем можно договариваться? С кем-то договороспособным. С кем-то, кому ты доверяешь.

 

И это шок внутри шока. Мало того, что Творец Вселенной любит человека, так Он еще с ним и договаривается. Ни в какие ворота Иштар не лезет. И это была вторая особенность. Зафиксировали? А теперь перейдем к третьей, финальной на сегодня.

 

Между землей и небом – стена. Не война, как пел Цой, но стена. Человеческое не может стать божественным, божественное не может стать человеческим. Зафиксируйте, пожалуйста, эту мысль. Она нам пригодится, когда мы будем говорить о Платоне. В мир божественный человек не может подняться никак. От слова совсем. Да, у греков есть герои, которые, после смерти становятся младшими богами. Но они герои потому, что они несут в себе семя Зевса или иного бога. Свое возвращается к своему.

 

Для всех остальных – подземный мир – место невеселое и мрачное, царство теней. Да, если ты был хорош, то тебя там не будут напрягать и даже, может быть, телевизор дадут, но все равно – не подарок. Бытие там подобно бытию команды Летучего Голландца: ты не почувствуешь вкуса пищи, тепла прикосновений, дуновения ветра. Такое себе.

 

Чуть лучшее посмертие ждет египтян. Если, конечно, они потратили сотни денег на правильное погребение. А правильное погребение по-египетски – это вообще бессрочная ипотека с суровыми процентами: гроб купи, могилу построй, мумификаторам заплати, амулеты приобрети, книгу мертвых в гроб положи и еще там по мелочи. Да и постарайся не начудобесить в процессе жизнедеятельности, иначе все пойдет прахом.

 

И то, если бы все сделал правильно, то там тебя ждет все то же самое, что и здесь, только погода будет приятнее, начальник – честнее и еда – вкуснее. Но так – тот же мир. И ты – на той же ступени социальной иерархии. Навсегда.

 

И вот тут смотрите, важное. То, ради чего я говорил все предыдущее. Христос своим Воплощением ломает всю эту систему. Без шанса на восстановление. Логос, Слово, Мысль Бога, Сам Бог Творец Миров воплотился. Стал человеком. То есть стена сломана. Сломана из любви к человеку.

 

И смотрите, это важно, если стена сломана из любви к человеку, сломана Тем Единственным, кому под силу ее сломать, то она сломана ради человека. Иначе говоря, она сломана ради того, чтобы человек смог подняться к Богу. Именно надежду на это и освещает уже две тысячи лет Вифлеемская звезда. Надежду на Вечность с Всемогущим Богом. Надежду на рай и его ожидание, если по-простому. Именно это и празднуют христиане.

 

Ну а продолжим мы этот разговор, буде у вас останется желание, на Пасху. Там – вторая серия. На этом я откланиваюсь, поздравляя присутствующих христиан с Воплощением Логоса.

 

PS. Само собой, что не во всякой школе возможен такой урок. Само собой, что что-то я упрощал, а о чем-то не рассказал. У мня было лишь чуть больше часа времени. Но мне кажется, что у меня получилось не плохо.

 

Надеюсь, что вам будет полезен этот текст, если будет нужно рассказать детям о Рождестве. Мира и добра!

 

Игорь Лужецкий. Специально огороженный

[Neta]

ТАЙНА ВЕЧЕРИ

То, что я ушел из школы не увело меня никоим образом из педагогики. Есть у меня ученики, которые уже сами учителя. И они временами обращаются за консультацией. Вчера, к примеру, мы разбирали один нетривиальный кейс. Как на уроке истории рассказать восьмиклассникам, что такое Евхаристия и что такое Причастие Святых Тайн.

Для истории Европы кейс не праздный и ни разу не лишний. Без осознания места литургии и Таинства, свершающегося за ней руками священника, куча вещей повиснет в воздухе. Реформа и Контрреформа, Гуситские войны, Тайная Вечеря Леонардо и великолепие храмовых алтарей – все это станет не очень понятно. И мы поставили перед собой почти невыполнимую задачу (других не любим) – рассказать за сорок минут о самом важном и не превратить это в проповедь. И остаться на том уровне, на котором восьмой класс сможет это переварить, увязав с тем, что он уже знает. Вышло следующее:

Начнем сильно издалека друзья. В том числе и для того, чтобы понять, насколько глубоки корни этого вопроса. Смотрите, жил такой философ Платон. Один из тех, из чьей бороды выросло почти все, что мы знаем, гигант, на чьем плече мы уютно сидим, отдыхая перед тем, как начать карабкаться по хитону Аристотеля еще выше.

Так вот, этот гигант считал, что идеальное, то, что находиться в мире идей и вечного блага, то, что является причиной всего сущего, не может быть материальным. Оно просто не может воплотиться, ничего не потеряв. Мир материи, если очень грубо, - есть мир отражений идей, мир их проявлений, но не мир их воплощения. Есть Соломон, он справедлив, есть Сократ, он тоже справедлив. В личности и деяниях каждого можно уловить проявление идеи справедливости, но не саму Справедливость (с большой буквы). Она, во многом, остается от нас сокрыта. Можно, конечно, люто тренировать интеллект и попытаться облечь ее в слова. Но. Во-первых, это будет не до конца то самое. А во-вторых, мы можем это делать только интеллектом. Мир идей не берется чувствами.

И он идет дальше, говоря, если предельно упрощать его мысль, что тело есть темница души. Душа же она тоже из мира идей, она божественна, интеллектуальна, родственна бессмертным богам (и сама бессмертна). Но она заперта в этой вот мясной клетке, в этой камере обскура, где у нее изначально только чувства есть. Чувства, которыми она может постигать этот мир. А чувства врут и не говорят самого главного. Главное говорит разум, интеллект. Но его еще тренировать надо. Дисциплинировать и воспитывать. Не на один год развлечение.

А потом, позвольте мне сделать монтаж в четыре, примерно, сотни лет, потом приходит некто Павел и говорит абсолютно безумную для греков вещь: «Слово стало плотью». Вот та самая идея, нет – Идея, Идея идей воплотилась. Стала человеком, имея в себе природу человеческую и божественную, существующую не слитно и нераздельно. И даже имя имела Идея. Иисус.

Да еще и говорит, что это – хорошие новости, а если на греческом, то Евангелие. Совсем с ума сошел. Сломал одним ходом всего Платона и радуется, варвар немытый. Хотя, конечно, мытый. Павел был не совсем варвар и имел очень годное по тем временам образование. И слушать его собрался целый ареопаг.

Да, почему Павел говорит, что Воплощенный Логос – благо. Ну воплотился, ходил по земле, круто. Но нам-то от этого ни жарко ни холодно, казалось бы. Но тут вот какую вещь говорит апостол. Он провозглашает, что Иисус пришел, чтобы всякий верующий в него не умер, но имел жизнь вечную.

И вот это уже хорошие новости.

Но как это натурально должно выглядеть? За счет какого инструмента это должно произойти? И вот мы и подошли к нашей теме.

Перед арестом Иисуса, которого христиане почитают Богом и Воплощенным Логосом, то есть, перед всем вам знакомыми событиями: судом у Пилата, распятием, смертью, погребением и Воскресением, которое отмечается в праздник Пасхи, Он собрал своих учеников на ужин – вечерю.

И сделал следующее: Он взял хлеб и сказал, что это есть Его Тело, взял чашу вина и сказал, что это есть Его Кровь, раздал ученикам своим, чтобы они вкусили и повелел поступать так всегда, до того момента, когда Он придет вновь.

И вот тут постарайтесь понять эту логику, что сложно, это логика парадокса и великой тайны. Или, если не понять, то признать, что для многих людей тут есть логика. И это ни разу не идиоты. Это Декарт, который нарисовал любимую вашу координатную плоскость, Ломоносов, который наше второе все, Ньютон с его тремя законами и еще много кто.

Итак. Воплощенное Слово, Бог, делает вино и хлеб своими Телом и Кровью для того, чтобы верующие в Него, причастились Его божественности. Стали частью Него. То есть чтобы и для них сломалась платоновская стена между материальным и идеальным. Чтобы и они не узрели смерти. Точнее, чтобы смерть, вкусив их, бежала.

Это безумно красиво описывает один из величайших христианских мыслителей, Иоанн Златоуст в своем слове на Пасху. Послушайте, чтобы понять, сколько любви, мощи и поэзии в это вкладывают христиане: «Никто пусть не жалуется на бедность, ибо открылось общее Царство. Никто пусть не плачет о грехах, ибо из гроба воссияло прощение. Никто пусть не боится смерти, ибо освободила нас смерть Спасителя. Он истребил её, быв объят ею; Он опустошил ад, сошедши во ад; Огорчил того, который коснулся плоти Его».

В данном моменте для нас важны последние слова, говорящие об аде, который огорчился, коснувшись божественной Плоти, которая оказалась ему не по зубам, которая пленила коснувшийся ее ад.

И вот в то, что священники и епископы, являющиеся наследниками и правопреемниками апостолов, могут претворять хлеб и вино в те самые Тело и Кровь, побеждающие смерть, в которые претворил их Иисус Христос, христиане верили и верят до сих пор. По крайней мере, православные и католики. С протестантами все не просто, но мы сейчас не о них, а о сути того, что христиане считают ключевым таинством своей Церкви.

Да, к слову, что такое Церковь с точки зрения христиан? Это состоящее из великого множества людей то самое Тело Христа, которое Он сотворил на том самом ужине, которой мы называем Тайной Вечерей. Вечеря – это ужин, а Тайная (с большой буквы) она по той причине, что там случилась одна из важнейших тайн мировой истории.

Вот по этой причине литургия – общее дело, служба Церкви на которой свершается это Таинство – один из ключевых моментов, который занимал философов, художников, архитекторов, богословов и много кого еще все средние века. Это главный нерв христианской жизни именно как жизни общины, как некоей целостности.

Развернем мысль: молиться и читать Писание можно и дома. Собираются христианам вместе необходимо именно для литургии, которую в западном мире называют мессой. Да, по этой причине невозможно быть христианином в одиночку, это религия общинного типа. Для этого собрания необходимо здание. Здание, в центре которого будет находиться то самое Тело и та самая Кровь. По этой причине его нужно строить с великой любовью и не жалеть на него ничего. И совсем ничего можно не жалеть для изготовления тех сосудов, в которых свершается Преосуществление. Представьте, что вам куда-то нужно вместить ту субстанцию, которая ломает платоновский мир и открывает вам Вечность. Да, Мстителей смотрели? Вообразите, что вам куда-то нужно сложить Камни Бесконечности. Экономить на шкатулке будете?

И вот, архитекторы, художники, ювелиры начинают свое дело: создать вместилище для того, что делает людей бессмертными и того, что делает их частью друг друга, братьями и сестрами. Правители это все щедро финансируют. Само собой, есть кафедральные соборы столиц, а есть деревенские церквушки. Но и там и там вкладывались с максимальной отдачей таланта и наличного ресурса.

Философы и богословы тоже не сидят просто так: а наша литургия это Та самая Тайна Вечеря, Ее повторение или же просто ее символ, икона? А на ней случается Преосуществление или просто изображается то Преосуществление, которое было в ту далекую иерусалимскую ночь? Тоже не праздные вопросы. И на него отвечают очень по-разному.

А можно спросить о том, кто именно имеет право свершать эту Тайну? Кто достоин называться преемником апостолов? И что формулу он должен совершить, чтобы хлеб стал Плотью? И кто имеет право к этой тайне приступать? А ну как мы делаем все не правильно и чудо не случается и смерть ухмыляется в ожидании своего торжества.

А так как это предельно важные для христианского сознания вопросы, отвечать нужно предельно точно, работая над ними с такой тщательностью, с какой герои фильмов обезвреживают бомбу, которая сейчас взорвет мир.

А ответ, не похожий на принятый в данной традиции, воспринимается болезненно. Настолько болезненно, что из-за разных ответов на эти вопросы случались одни из самых страшных войн в истории Европы.

Но на этом, полагаю, можно закончить. Для введения в суть вопроса – этого хватит.

Вот это мы придумали рассказать восьмиклассникам. И зашло. Дальше можно вести к Гусу, к Лютеру, к вопросу о квасном и пресном хлебе. К куче разных вопросов. Можно уходить в искусство и рассматривать резные алтари и фрески. Можно слушать Баха и Валаам. Можно лезть в историю теории познания и разбирать, как философы доказывали ту или иную трактовку литургии. Вариантов масса. Тут уж, как учитель решит разворачивать тему. Надеюсь, что этот текст пойдет на пользу коллегам.

#Лужецкий #христианство #евхаристия #история #педагогика #Церковь #реформация #месса #таинство

Игорь Лужецкий. Специально огороженный