Neta Posted March 2, 2015 Share Posted March 2, 2015 Часть 1. Жил-был юноша Чарльз, учился он в Оксфорде, где случайно и познакомился с неким Себастьяном; случайная встреча стала началом подлинной дружбы и заодно ввела его в мир аристократической католической семьи, в которой он станет несостоявшимся помощником матери, несостоявшимся мужем дочери и побежденным “последним искушением” отца. Про что этот роман?Это роман про отсутствие дома, хотя центральный “персонаж” — это как раз дом и есть; каждому из персонажей есть где жить, но каждый из них поразительно бездомен. Выросшие в прекрасном дворце дети стремятся убежать оттуда, потому что они не были там счастливы; другой персонаж бежит в этот дом, потому что не был счастлив в своем, и потому что этот – Брайдсхед – так эстетически прекрасен; немало потребуется времени, чтобы понять, что этого недостаточно. Ни у кого нет финансовых затруднений, и ни у кого не получается обзавестись подлинным домом; всем не хватает чего-то такого, для чего недостаточно денег и вкуса. Это роман воспитания; как и положено английскому романисту, Ивлин Во не прошел мимо этого жанра. Самые трогательные, самые любимые многими читателями страницы – о воспитании в прямом смысле этого слова, об учебе, об Оксфорде; город, как сказано, в монастырских тонах, прекрасный и строгий, холодный и изумительный, со всеми должными шпилями, туманами, лекциями, штудиями, библиотеками и улочками. Монастырский тон – холод, отстраненность, сосредоточенность – прекрасный фон для жизни, что в этих стенах сменяет друг друга, и для воспитания характера; не вина Оксфорда, что персонажи не выучили урок. Это роман о непонимании: это применимо почти ко всем отношениям. Родители не понимают детей, дети – родителей и друг друга. Апофеоз – солдаты в Брайдсхеде во время войны: Чарльз, главный герой, знает, и мы знаем, каким был этот дом раньше, а потому и ему, и нам очевидно, насколько они не понимают; прямо ничего не сказано, да и нужды нет. Новые люди зациклены на собственном времени и, еще больше, на себе персонально, отсюда – серьезные проблемы с пониманием. Чарльз, впрочем, не является исключением; того единственного человека, которого он, кажется, любит, он вовсе не понимает. Главная тревожная примета нового мира – не война, которой все так боялись, а непонимание. Непонимание рождает проблемы в отношениях: дружба Себастьяна и Чарльза – едва ли не единственный пример подлинных отношений, да и то – временный. Мать семейства любит порядок больше, чем своих детей, и, желая им лучшего, ломает им жизни; муж ее, не в силах это терпеть, просто убегает; отец Чарльза, на отношения органически неспособный, отстраняется от всех, прячась в иронических играх. То же и Чарльз: он ценит эстетику, ценит собственные переживания, но для отношений этого слишком мало. Есть люди, которые знают должный порядок, но не умеют жить с другими; есть люди, которые хотят строить отношения, но, поскольку их мир не крутится вокруг Бога, то крутится он вокруг них самих – и отношения тоже рушатся. Впрочем, некоторым из персонажей (Корделии, а в конце романа – также Себастьяну и Джулии) удается выйти из этого круга; каждый из них обретает покой, и каждый из них приходит к этому покою благодаря тому, что центром его жизни становятся другие люди. Разрушительное влияние порядка и условностей, когда они начинают быть самодовлеющими – тема классическая для английской литературы, но вполне понятная и в России. Сначала есть истина, потом формируется порядок ее проживания; потом про истину забывают, потому что порядок нагляднее, ближе, и он в конце концов становится самозначимым. Рождество становится праздником, когда любящие должны разлучаться, во имя ритуала; необходимость вести себя comme il faut вызывает множество трагедий. И все это рождает бунт – не против упорядоченной истины, а против буквы порядка; заметим, что оба бунтаря, Себастьян и Джулия, отвергнув порядок, в конце концов оказываются куда ближе своей матери к той истине, что она проповедовала им с помощью запретов.Наконец, это роман о возвращении: финальная сцена – возвращение отца, главы семьи, в свой родной дом – умирать. Процесс умирания растянут на много недель и много страниц; покидает жизнь не только один персонаж, его смерть – метафора умирания эпохи и класса. Он дал жизнь четырем детям, но никто из них уже не может эту жизнь передать: Джулия родила мертвого ребенка. Вместе с тем отцу перед смертью удается примириться с Богом и принять последние таинства. Многие годы он жил вне Церкви, и теперь, по мнению агностика Чарльза, предсмертное примирение было бы синонимом фарисейства и трусости; Чарльз тратит немало сил на то, чтобы отговорить “тестя” от этого шага. Что и становится в конечном счете поводом его разрыва с Джулией: она видит, что ему интересен почти исключительно он сам. Он не просто не понимает, почему принять причастие даже без полного и спокойного согласия лучше, чем не принять; он даже не пытается этого понять. Для Джулии, впрочем, есть еще одна причина, более важная. Она понимает, что эти отношения не ведут ее к Богу. Джулия и Себастьян, которые в начале романа казались главными вероотступниками, в конечном счете оказываются едва ли не единственными подлинными христианами. Джулию перестает радовать любовь к Чарльзу, потому что этот путь не ведет к Богу; она не принимала силового решения “перестать жить в грехе”, она реально почувствовала, что дорога к Богу важнее и что эти отношения ведут не туда; и любовь к Богу победила в ней эгоизм. Как и отец, она вернулась. Вернулся и Себастьян; в конце романа он почти прямо назван святым. Безвольный, подавленный матерью мальчик, тепличный оксфордский цветок, чьи эстетизм и нарциссизм, казалось, не знают предела, вдруг, в конце своего стремительно пути вниз по наклонной, обретает покой в служении; сначала – одному человеку, потом – многим людям. Мать не сумела передать истину ни дочери, ни сыну; они сами, пройдя через испытания, находят ее. Себастьян сбежал от “любящей матери” на другой конец света, потерял все, что казалось ему важным, стал жить “наоборот” по отношению к тому, как он жил раньше – и именно тут нашел покой. Роман закольцован: он завершается возвращением Чарльза в Брайдсхед много лет спустя. Тут бы и вспомнить ему о словах Себастьяна, который мечтал закапывать в местах, где был счастлив, горшочки с этим счастьем, чтобы потом возвращаться и находить их. Но Чарльз не находит тут счастья; его нельзя спрятать в горшочек и сохранить на будущее; им можно только жить, здесь и сейчас. Сергей Гуркин РУСКАТОЛИК.РФ Link to comment Share on other sites More sharing options...
Neta Posted March 2, 2015 Author Share Posted March 2, 2015 Часть 2. Антон Чехов говорил: «Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек”. Дело не в том, чтобы принять какую-то идеологию или теорию, а в том, что истина (или ее поиск) придают смысл каждому моменту жизни. Без этого смысла все распадается, и жизнь становится пустым и утомительным страданием. И пьесы Чехова показывают, насколько пусто и насколько печально такое существование.Как и в некоторых других произведениях, в “Дяде Ване” есть персонаж, способный осознать проблему, но не способный ее решить; он формулирует эту проблему весьма конкретно: “Жизнь скучна, глупа, грязна… чувства притупились… затягивает… Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю”. Почему так происходит? Виноват окружающий мир, климат, правительство? Нет. Виноват ты сам. У тебя есть все для того, чтобы жить, но нет главного — смысла, не теоретически понятого, а реально проживаемого; без этого все обращается в прах.Разные персонажи по-разному — но одинаково бесплодно — пытаются создать смысл искусственно. Профессор Серебряков читает лекции об искусстве, ничего в нем не понимая. Со стороны это может выглядеть даже забавно: “все пишет… бедная бумага!”; “уже 50 лет говорим и говорим и читаем брошюры, пора уж и кончить”. Но на самом деле ничего забавного нет; тут — подлинная трагедия судорожных и бесплодных поисков. Другие сотворили себе кумира и “находят” смысл в заботе об этом кумире; когда этот кумир падет, падение его будет великим. Дядя Ваня, сделавший смыслом жизни заботу о благосостоянии профессора, вдруг осознает, насколько искусственным был этот смысл. Ему хочется кричать, стрелять; миф развенчан, а жить иначе уже не получится. Отсутствие смысла приводит к самому неприятному виду усталости — усталости от безделья. Все выглядят усталыми и спят после обеда; самым усталым кажется профессор — ведь эгоцентризм и бессмысленный труд чрезвычайно утомительны.“Когда нет настоящей жизни, живут миражами — все-таки лучше, чем ничего”, — говорит один из персонажей; едва ли и сам он верит этим словам, ни миражи, ни бегство в них не помогают. Миражом может быть пьянство, а может быть и наука; так или иначе смысл ищется где-то вовне, в чем-то другом, в процессе побега, — в то время как он должен быть в тебе, пронизывать каждое действие. Интересно, что персонажи понимают: эти сокровища на земле, будь то псевдонаука, популярность или сотворение кумира, не насыщают их, не дают того, что нужно; но что нужно делать вместо этого — никому не ведомо. Возможно, работать; это слово в пьесах Чехова произнесено бессчетное количество раз, как заклинание, но и это, скорее, уклон от проблемы, а не решение: уйти в работу, быть занятым, забыть обо всем.Есть, разумеется, и положительный смысл: работать, чтобы изменить мир, а заодно и себя, к лучшему; но, так или иначе, перейти от разговоров о работе к ней самой не удается почти никому. Силы есть, их хочется применить, но как это сделать — никому не известно. Смысл должен быть, его не может не быть, это чувствует каждый чеховский персонаж. Но обрести его и жить им не получается; в этом трагедия.Отсутствие смысла рождает безделье, а безделье рождает разрушение: “во всех вас сидит этот бес”, — говорит Елена, бес разрушения: “вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга”. Показывая Елене карты уезда (прошлого времени и нынешнего), доктор Астров констатирует: повсюду разруха, упадок, все вырождается, и вместо умершего не появляется ничего. И не только потому, что “холодно, голодно”; у тех, кто сидит в сытом и теплом доме, со смыслами ничуть не лучше. Это вырождение, разрушение не проявляется ни в каких глобальных событиях, нет ни войн, ни революций; “мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, от вражды, от всех этих мелких дрязг”, — говорит та же Елена. В мире пребывают только те персонажи, которые спокойно и смиренно служат другим, не считая их идолами. Таких немного; у остальных построить нормальные отношения с другими людьми не получается. Подробнее эта тема развита в “Вишневом саде”; диалоги этой пьесы — образец стиля. Персонажи то и дело говорят словно бы сами с собой, даже когда разговаривают с другими; то и дело повисают паузы, нелепые, неловкие. Сердцу не получается высказать себя, слова не попадают в цель, зависают в воздухе. “Так хочется поговорить, а не с кем”, — констатирует Шарлотта; вокруг нее полно народу — и никого нет. Хочется общаться, делиться, ведь это так естественно; но высказаться не получается, не получается и услышать. Но говорить все-таки хочется, о чем угодно: произносить нелепые фразы о бильярде, рассказывать о том, что мой род происходит от лошади цезаря; от этих слов, так регулярно повторяющихся, еще грустнее. “Вишневый сад”, как и “Дядя Ваня”, показывает целый набор разнообразных (но равно бесплодных) способов бегства от бессмысленности. Это может быть детство; как хорошо тогда было! Это может быть прошлое как таковое, в котором, как теперь кажется, все было понятнее и проще: “мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего”. Но и здесь персонажи интуитивно чувствуют, что все это тлен: “Сколько в России людей, которые существуют непонятно для чего!” - констатирует Лопахин. Персонажи не знают, как приложить силы, делают не то или не делают ничего; внутри нет стержня, который направлял бы. “Если бы энергию, которую вы в течение вашей жизни затратили на уплату процентов, пошла у вас на что-нибудь другое, то вероятно в конце концов вы могли бы перевернуть землю”, — говорит Петя Трофимов. Интеллигенция только «болтает», тем временем народ живет как скот, констатирует тот же персонаж; “все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим”. Чем это закончится 20 лет спустя, нам всем известно. Но пока что уставшие от бессмыслицы люди плывут по течению; чем сильнее усталость, тем сильнее инерция. Вот он, родной дом, который будет потерян, если ничего не предпринять; что же делают персонажи? — устраивают ужин, чтобы отвлечься от проблемы (что тоже не получается); этот ужин и завершается известием о конце. Пир во время чумы? — нет, здесь без пафоса; скорее, холодный лимонад во время простуды — но с теми же последствиями. “Жизнь прошла, словно и не жил”, грустно вздыхает Фирс в финале “Вишневого сада”. “Дядя Ваня” тоже не предлагает никакого счастливого финала по эту сторону смерти, но зато продлевает перспективу. То ли так совпадает, то ли судьба у страны такая, но мучения и страдания много, сил и планов еще больше, но воплотить, реализовать их не получается. Может, слишком высокие задачи ставим; может, дело в лени и неупорядоченности. Спасает, согласно Чехову, только одно: то, что смерть — не конец: “Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно… (Становится перед ним на колени и кладет голову на его руки; утомленным голосом.) Мы отдохнем![Телегин тихо играет на гитаре.] Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую… (Вытирает ему платком слезы.) бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!”. Сергей Гуркин Link to comment Share on other sites More sharing options...
panpotworny Posted March 9, 2015 Share Posted March 9, 2015 https://lit.1september.ru/article.php?ID=200900313 Чехов и религия Link to comment Share on other sites More sharing options...
Recommended Posts
Create an account or sign in to comment
You need to be a member in order to leave a comment
Create an account
Sign up for a new account in our community. It's easy!
Register a new accountSign in
Already have an account? Sign in here.
Sign In Now