Владимир М.

Польская литературная критика едва ли не сразу выступила с безоговорочно отрицательной оценкой как художественных достоинств этой повести Гоголя, так и ее идейно-исторического содержания. Почин положил известный консервативный литературный критик и прозаик Михал Грабовский. В своей рецензии, написанной по-польски, Грабовский рассматривает все ранее творчество Гоголя, т.е. все, что вошло в циклы “Вечера на хуторе близ Диканьки”, “Миргород” и “Арабески”. В “Вечера”, в частности, входит и не лишенная антипольских акцентов повесть “Страшная месть”, действие которой разыгрывается в козацкой* среде.

 

Но о “Страшной мести” Грабовский не сказал ни слова, все внимание сосредоточив на “Тарасе Бульбе”. Рецензию свою, написанную в форме письма, он сначала опубликовал в русском переводе в “Современнике” (январь 1846), а затем уже в оригинале — в виленском “Рубоне”. Грабовский восторгался “Шинелью”. Понравились ему также “Нос” и “Старосветские помещики”. Но он решительно не принял “Тараса Бульбу”, “ибо, скажу Вам в двух словах, повесть очень слабая”. Книга эта “из числа таких плодов, которые не отнесешь ни к поэзии, ни к истории”. Заранее отвергая упрек в том, что столь резкое суждение могло быть вызвано антипольским звучанием повести, Грабовский напомнил, что в эпопее адресата его письма-рецензии (т. е. в “Украине” Кулиша) “козаки к ляхам дышат во сто раз более яростной ненавистью, но я же воздаю ей должное”.

 

Бросая Гоголю упрек в плохом знании исторических событий, описанных в “Тарасе Бульбе”, Грабовский признавал, что вековые отношения козачества и шляхетской Речи Посполитой отличались немалой жестокостью, но грешили этим обе враждовавшие стороны, Гоголь же всю вину возлагает на поляков. Этот упрек неверен: в “Тарасе Бульбе” не раз говорится о зверствах козаков по отношению к полякам всех сословий, не только шляхты (женщин сжигают заживо, младенцев поднимают на копья и кидают в огонь). Гоголь, продолжает Грабовский, не скупится на шокирующие (как сказали бы мы сегодня) картины, заимствованные из народных сказаний. А ведь в течение “долгих лет раздоров поляков с козаками взаимные поклепы неустанно кружили в народе по ту и по сю сторону”. Украинцы, одаренные “богатым на выдумки воображением”, создавали себе из этого “самые жуткие пугала”.

 

Поддержку народным вымыслам Гоголь нашел в “Истории Русов”, которую приписывали тогда перу православного архиепископа Георгия Конисского (1717-1795), — под его именем она и была издана в 1846 году. И до сих пор спорят, кто же подлинный автор этой книги: одни ученые называют Г.А.Полетику (1725-1784); по мнению других, это или его сын, Василий, или канцлер Александр Безбородко, влиятельный сановник при дворе Екатерины II. Гоголь, скорее всего, располагал не книжным изданием “Истории Русов”, а списком (они тогда во множестве ходили по Украине). Сочинение это, в сущности, было подделкой, собранием невероятных россказней, на что обратили внимание уже современные Гоголю критики, в том числе и Кулиш; в “Рубоне” Грабовский ссылался на его мнение, выраженное в “киевской губернской газете”, где тот доказал, “сколь мало достоверны повествования Коницкого (так у Грабовского!)”. В конце XIX в. выдающийся польский историк Тадеуш Корзон соглашался с теми исследователями, которые утверждали, что “История Русов” — не подлинная летопись, а “самый злобный политический пасквиль, рассчитанный на полное невежество русской публики и литературы”.

 

Но художественная литература управляется своими законами. Здесь зачастую дело решает не достоверность, а красочность повествования. Поэтому так долог перечень писателей, которые полными пригоршнями черпали из рассказанного псевдо-Конисским. Список возглавляет сам Пушкин, тут же оказался и Гоголь. Сравнение соответствующих отрывков “Тараса Бульбы” с текстом “Истории Русов”, проведенное Михалом Балием, показало, что Гоголь частенько обращался именно к этому источнику. Там он отыскал эти россказни, от которых кровь в жилах стынет, — о медных быках, в которых шляхта живьем сжигала козаков, или о католических священниках, запрягавших в свои таратайки украинских женщин. Байка об ужасающем быке попала и в широко распространенные легенды о смерти Семена Наливайко, которого якобы сожгли в бронзовом коне или вол? (на самом деле ему отрубили голову, а затем четвертовали).

 

И тщетно Валентина Горошкевич и Адам Вшосек страстно доказывали (в предисловии к запискам Яновского), что “История Русов” — “грубая подделка, напичканная самой бесстыдной клеветой и откровенной ложью”, “нагромождение из пальца высосанных бредней”, “обливающих грязью всю историю Польши”. Они же охарактеризовали “Тараса Бульбу” как поэтический парафраз “некоторых отрывков апокрифа (т.е. “Истории Русов”. — Я.Т.), проникнутых особой ненавистью к Польше”.

 

Но вернемся к уже цитировавшейся рецензии Грабовского, напечатанной в 1846 году. Грабовский упрекал Гоголя в полном отсутствии реализма даже в деталях, очевидном в сцене казни козаков или знакомства Андрия Бульбы с дочерью воеводы. В повести “родовитая барышня кокетничает с отроком, который пробирается к ней через печную трубу” — такого рода поведение, писал Грабовский, пристало бы скорее читательнице романов Жорж Санд, чем высокородной польке. В заключение критик назвал попросту смешным то, что некоторые русские критики сравнивают Гоголя с Гомером, ибо в “Тарасе Бульбе” сравнение это “относится к трупу, а лучше сказать, к чучелу, соломой набитому, каковое рано или поздно обратится в хлам”. Вопреки приведенным мнениям, вторая редакция повести была встречена на родине автора еще благожелательней, наверное, и потому, что Гоголь усилил в ней уже не только антишляхетские, но и откровенно антипольские акценты. Потому-то повесть “Тарас Бульба” и была включена в “Походную библиотеку” для солдатского чтения. В тоненькой, всего 12 страничной брошюрке было помещено изложение повести, причем особо выпячивалась ее антипольская заостренность, а отрывок о том, как Тарас собственноручно казнит своего сына за измену отчизне, был напечатан целиком.

 

На рубеже XIX и XX веков в результате переработок и сокращений повесть Гоголя заняла свое место и в лубочной литературе. Одна из таких переделок называлась: “Тарас Бульба, или Измена и смерть за прекрасную панну” (М., 1899).

 

Читать полностью.

Вот как? Я не знал. Чем же руководствовались отцы собора?

Все же причащение больше раза в день противоречит восточной традиции.

Собственно, лузер - это неудачник по-русски, и ничего оскорбительного в этом слове нет. Ну а вообще порой материальное благополучие - признак Божиего благословения. Не знаю, может быть, здесь это будет некоторым уклонением от темы, но мне хотелось бы свои слова проиллюстрировать не на примере какого-либо человека, а на примере страны - Монако. Крошечное государство, занимающее одно из первых мест в мире по материальному благополучию своих граждан. Конечно, тому есть вполне естественные объяснения, но нельзя не отметить, что Монако официально является католической страной, где запрещены аборты и разводы и где, не являясь католиком, невозможно занять пост чиновника.

Гадара (...) лежала недалеко от Тивериадского озера или моря к ю.-в., а Гергеса несколько далее в том же направлении от озера, и оба города находились в одной и той же области (Персе или древнем Галааде). Таким образом разность только в том, что один евангелист наименовал один город, а другой - другой, но того же округа.

Как нам даже говорили - придти на Мессу и не причаститься - это всё равно что сходить в гости, сесть за стол и ничего не съесть.

Да, только в данном случае хозяин - Сам Господь, и если отказом принять угощения можно обидеть обычных земных хозяев, то также может являться грехом и неучастие в Евхаристии, особенно если фактической причиной будет наше нерадение. А то выходит порой так, что Господь говорит "Приимите, ядите", а мы не принимаем, "Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные", а мы не приходим.

 

 

В результате - частенько была АБСОЛЮТНО не готова ни к Исповеди, ни ко Причастию, но бежала к конфессионалу, кое-как исповедовалась (нередко некачественно, без должной подготовки и степени раскаяния и не выполняя епитимью) и - бегом причащаться!!! Не знаю даже, сколько раз в таким образом причастилась себе в осуждение... .

Поясните, а почему Вам непременно нужно было исповедоваться? Не потому ли, что, по Вашему мнению, "принимать в себя Того, Кто есть Сама Святость без исповеди... как-то...странно"? Таким образом исповедь для Вас была, по выражению митр. Илариона, просто билетом на причастие, разве нет?

Вот у меня с этим совсем туго! Даже, исповедавшись неделю назад, в последующее воскресенье мне кажется что я уже так много нагрешил, что нельзя подходить к Причастию без очередной исповеди...

Совершенно не вижу в этом проблемы. Мы действительно, мягко говоря, не всегда совершенны, не ведем надлежащего образа жизни и т.д. Но ведь в том числе для врачевания таких несовершенств и существует исповедь. Иногда в качестве аргумента в пользу более редкого причащения апеллируют к отсутствию в нас достаточной праведности. Однако не тем ли чаще необходимо причащаться? Ведь чем более серьезно человек болен, тем в более серьезном и интенсивном лечении он нуждается. А в духовной жизни нет большего лекарства, чем единение со Христом в таинстве Евхаристии. Поэтому я приступаю к причащению не потому, что я свят, праведен, чист и достоин, а потому что грешен, нечист и духовно болен. А если тяжесть грехов и в самом деле не позволяет приступить к св. чаше, то следует, как я уже сказал, прибегнуть к верному средству - исповеди.

 

P.S. Прошу прощения за некоторую пафосность.

Ну, ежели человек в самом деле всегда в должном расположении - честь ему и хвала. Особенно - если он правда в должном расположении, а не понижает планку оного расположения и не делает вид, что в нем находится, тогда как на самом деле - нет.

Так а где гарантия, что при более редком причастии человек будет находиться в соответствующем расположении?