В сентябре этого года на сайте проекта «Сноб» появилась колонка «Толоконные лбы» – о том, каково современное состояние православия в России. Два месяца спустя наступило время подвести итоги разразившейся полемики и найти ответы на возникшие вопросы Еще Гилберт Кит Честертон замечал: люди предпочитают говорить о футболе, хотя по-настоящему интересно только о Боге. Но о Боге почему-то нельзя – слишком много табу. Дотабуировались до того, что разговор о главном вообще считается неприличным. 1. Тема оказалась горячей. Но, снявши голову, о прическе не пекутся: раз я разворошил некое гнездо колонкой «Толоконные лбы», то уходить от дальнейшей дискуссии было бы нечестно. У нас и так уже все новости, за отсутствием политики, иссяканием культуры и разъездом науки, переместились в пресловутый футбол. Странно, что при этом и Бог вдруг оказался табу – точней, он приватизирован. Думать и говорить о нем, оказывается, имеют право не все. Мне об этом напомнили в большинстве негативных (были и позитивные, и даже преобладали) отзывов на колонку. Не имеет права интеллигенция судить о Церкви! Один персонаж, на которого не стоило бы обращать внимания, будь он просто городским сумасшедшим (но он финансовый аналитик, хозяин венчурной компании – жрица, Постум, и общается с деньгами!), высказывается с похвальной юродивой прямотой: «Если ты “интеллигенция” светская, так по церковным делам всегда молчи – хотя бы из вежливости, чтобы не обидеть случайно. Особенно в России, особенно после уничтожения Церкви большевиками». Или еще откровеннее, в «Снобществе»: «А критиковать Церковь – дело самой Церкви, и уж никого со стороны – особенно если это специалисты вроде г-на Быкова. Никакие попытки обновления Православия не нужны. Все, что ни делает Церковь, замечательно. У Православия не было никаких пороков». На случай если читателю придет охота иметь дело с этим защитником традиции – его фамилия Громковский, и для защиты своей деловой репутации он сделал, по-моему, все возможное. Не уточняется, однако, кто является внешним по отношению к Церкви и потому не имеет права судить о ней. Для Бога мертвых нет, не то что внешних, – кто это умудрился выпасть из его юрисдикции? Кажется, внутренними – или своими, или воцерковленными – расплывчато называют тех, кто «живет церковной жизнью», то есть активно участвует в делах прихода? Регулярно исповедуется и причащается? Но в Евангелии об этом ничего не сказано, и само понятие внешних там отсутствует. Только ли священнослужители имеют право судить о положении дел в Церкви и о ее роли в обществе? Но тогда почему сами эти священнослужители берутся судить обо всем, от механизмов передачи власти до насилия над младшими? (Впрочем, в тандемном исполнении между этими темами в самом деле есть какое-то сходство.) Здесь, собственно, и обнаруживается главное противоречие современной политики и риторики РПЦ – противоречие, которого ее наиболее агрессивные адепты, кажется, не сознают, иначе с чего бы так подставляться? Речь идет о странном сочетании агрессии с аутизмом, или, вернее, экспансии с эзотерикой: оба слова начинаются на «э» – э, сказали мы с Петром Иванычем! – но этим сходство исчерпывается. Когда речь идет о том, чтобы отстоять христианские добродетели, встать на защиту невинно оклеветанных или просто напомнить о «милости к падшим», Церковь предпочитает в государственные дела не вторгаться и всячески подчеркивает свою изолированность, смиренную самоустраненность от них. Когда происходит передача власти, Церковь считает своим долгом заявить устами Всеволода Чаплина [1] (chapelain Chaplin, sorry for pun), что никогда и нигде еще передача власти не совершалась с таким добротолюбием и мирностью. Давеча на культурном конгрессе в Баку, на дискуссии о месте традиции в постмодернистском мире, выступало много народу, в том числе приглашенный из Москвы православный священнослужитель. Угадайте, кто – единственный из выступающих! – сослался на чудесную, глубокую речь азербайджанского президента Ильхама Алиева. Откуда это начальстволюбие, это непременное, органическое чинопочитание?! Разумеется, Церковь не ответчица за одного начальстволюбивого попа, и даже за Всеволода Чаплина, но хоть кто-то из церковных публицистов или спикеров, ляпнувших очевидную глупость или бестактность, мог быть за это время если не наказан, то хоть деликатно осажен? Так ведь нет! – осаживают только тех, кто прославился в качестве яркого публициста и успешного катехизатора, за высказывания типа «Россия так и осталась языческой страной» (не хочу называть имен, чтобы не усугубить неприятности, причиненные этим людям). На Украине церковные иерархи вступились за арестованную Юлию Тимошенко, выражали даже готовность взять ее на поруки; где в России голос хоть одного православного священника, который бы гласно, публично высказался о резонансном процессе и предложил смягчить участь обвиняемых? Не о Ходорковском речь, хотя поведение судей и обвинителей в этом процессе бесконечно далеко от христианских идеалов; но вот умер в тюрьме от сердечного приступа директор школы, арестованный до суда по недоказанному обвинению. Церковь молчит, ибо ее задача – стяжание Духа Святого и Царства Божия, а сама жизнь верующего предстает чередой постов, исполнения молитвенных правил, чтения святоотеческой литературы, регулярного участия в богослужениях, послушания, исповеди и причащения. Но почему тогда надо заботиться о православном дресс-коде, православных клубах или гвардии скинов, заточенных под наведение порядка? Это какое отношение имеет к аскезе и молитвенным практикам, объяснит ли мне кто-нибудь? И не надо ссылаться на мистическую природу Церкви – я спрашиваю не о таинствах, а о вещах вполне рациональных: почему активная борьба за церковную собственность и за «нравственную цензуру» в СМИ сопровождается таким горячим, принципиальным неучастием во всех реальных конфликтах, во всех действительно значимых общественных дискуссиях? Последняя попытка Церкви внести гармонию и мир в дела государства датируется октябрем 1993 года – и была крайне неудачной, потому что ничего не получилось; но значит ли это, что так теперь будет всегда? Что Церковь будет создавать фильмы вроде «Византийского урока» о. Тихона (Шевкунова), но громко, демонстративно молчать, когда речь идет о социальных несправедливостях, подавлении свобод, о прямой лжи, наконец?! Что это за удивительная способность совмещать неприятное с бесполезным – то есть воздерживаться от разговоров о насущном и поддерживать самое косное, консервативное, агрессивное? Почему Церковь так озабочена нравственной цензурой на телевидении – неужели ее устраивает в стране все, кроме телевидения? 2. Разумеется, Церковь не монолитна – левое крыло, правое крыло, – но и тут дискуссия сведена к минимуму: традиции диспута у нас нет с тех самых пор, как нарком просвещения Луначарский дискутировал с митрополитом Введенским. Можно как угодно относиться к обновленчеству, ярким представителем которого был Введенский, или к богостроительству, которым грешил на Капри Луначарский, – но диспуты их, как любая дискуссия, были плодтворны и собирали полные залы. С тех пор традиция публичной полемики прервалась – возможно, дело в недостатке темперамента, а может, в том, что Церковь разочаровалась в самой возможности рациональной аргументации в прямом споре. Кто из современных российских теологов сможет убедительно спорить со светскими учеными – дарвинистами ли, социологами ли? Боюсь, сегодня такой диспут попросту невозможен – и это принципиальная установка, поскольку в Церкви – во всяком случае, в том ее крыле, которое ближе к сегодняшней церковной власти, – господствует такой дремучий антиинтеллектуализм, которого постеснялась бы и средневековая инквизиция. Мы, кажется, слишком дурно думаем об отцах иезуитах – слово это у нас ругательное, и поделом, поскольку иезуитства в нынешнем нарицательном значении там действительно хватало; однако орден Иисуса, при всех своих бесспорных грехах, за которые пришлось извиняться нескольким папам, занимался и просвещением, и наукой, и миссионерством. Да, конечно, и пресловутая accomodativa, то есть относительность морали, разрешение приспосабливать Слово Божие к текущим нуждам и обстоятельствам, – но тут же и великие примеры самодисциплины и самопожертвования. Все было – ненависти к уму и образованию не было. Тем изумительнее по своей наглядности антиинтеллигентская риторика современных православных публицистов. Сергей Худиев, отвечая все на ту же мою колонку, дописался до следующего: «Субкультура прогрессивной русской интеллигенции обладает определенными устойчивыми чертами, и в том, что ее представители говорят о Церкви, или государстве, или культуре, или чем-либо еще, проявляются определенные особенности, которые можно проследить еще с дореволюционной эпохи. Чтобы сделаться любезной в нашей интеллигентской субкультуре, Церковь должна принять ее ценности и установки – а этого она не сделает просто потому, что эти ценности и установки весьма дурны. Принципиальная безответственность, презрение к ближним, хлещущий из каждой строчки снобизм – неслучайно сетевое издание, в котором помещен текст Дмитрия Быкова, так и называется: “Сноб”, – это вовсе не добродетели, к которым надо стремиться. Это пороки, от которых надо избавляться. Поэтому Церковь не может и не будет приспосабливаться к запросам ее интеллигентских критиков – как говорил герой советского фильма, “нет уж, лучше вы к нам”. Наша интеллигенция нуждается в том же, что и все остальные: в покаянии, в пересмотре своего отношения к жизни, к себе, к Богу и ближним. В принятии своей ответственности перед Богом, ближними и, да, государством. Потому что ничто в обществе и в государстве никогда не улучшалось от того, что некоторая общественная группа долго и неуклонно делала презрительную мину». Пардон, но неблагодарность никогда не относилась к числу христианских добродетелей. Следовало бы, мне кажется, помнить, что в пресловутые кроваво-большевистские времена веру хранил вовсе не народ-богоносец, вполне себе активно взрывавший храмы и осквернявший иконы (не надо говорить, что это делали одни евреи! не было столько евреев!). Эти ценности веры хранила та самая интеллигенция – частью дворянская, частью неофитская советская; именно эта интеллигенция, либералы-правозащитники (тогда, впрочем, либералы и консерваторы часто действовали сообща), больше всего сделала для защиты преследуемых священников, для памяти о новомучениках, для распространения христианства в безбожной стране. Но презрение к интеллигенции и, соответственно, апология нерассуждающей веры, темноты, простоты давно уже стали непременными чертами отечественной православной публицистики, да и церковного дискурса в целом. «Церковь не интересуется своей рукопожатностью», – добавляет Худиев. Хорошо Худиеву! А вот апостол Павел – несколько более авторитетный христианский автор – интересовался. В Первом послании к Тимофею он прямо пишет о том, какой должен быть епископ, и в числе прочего говорит: «Надлежит ему также иметь доброе свидетельство от внешних, чтобы не впасть в нарекание и сеть диавольскую» (1 Тим. 3, 7). «Интеллигент приходит в Церковь не учиться, а учить», – припечатал Максим Соколов, обнаруживающий дидактику где угодно, только не в собственных назойливо-учительных суждениях; интеллигенция была союзницей Церкви до того самого времени, когда русское православие в очередной раз получило великий исторический шанс – и, Боже правый, как оно им распорядилось! 3. Куприн любил цитировать притчу: около ворот Багдада сидит нищий, утверждающий, что если бы он стал халифом, то о-о-о, как бы он распорядился миром! Дошло до халифа. Нищего привели во дворец, усадили на трон и предложили: – Действуй! Он в ужасе оглядел окружающую роскошь, запахнул свое рубище и затянул единственное, что умел: «Жители Багдада, подайте кто сколько может!» Это так и осталось единственным его свершением на троне, поскольку халиф, выслушав арию нищего, сказал: – Повесить его на городских воротах. Это весьма предсказуемый финал. Грех нищего не в том, что он захотел в халифы, а в том, что в этом качестве ему нечего было предложить. Простите за аналогию, но после падения коммунистического режима у РПЦ было множество шансов упрочить свое влияние. Ни одним из них она не воспользовалась. Боюсь, дело тут было именно в интеллектуальной недостаточности, а не в скромности или установке на аскезу. И случилось это как раз тогда, когда от Церкви ожидали решительных шагов или хотя бы самых точных слов; когда ей дали все права и отменили все ограничения. Что мы услышали в это время? Может быть, Церкви удалось стать духовным ориентиром для миллионов, обратить их к Евангелию, донести до страны ту самую истину Христову, которая так долго была под запретом? Были и такие попытки, кто бы спорил, – но куда громче звучали благословения в адрес властей, требования вернуть храмы, а также претензии на нравственную цензуру и проклятия в адрес любого, хотя бы и самого доброжелательного критика. Я уж не говорю о контактах с представителями криминального бизнеса (они из суеверия, а не из веры выступали активными спонсорами церквей, видя в Господе некоего главпахана, верховного, прости, Господи, разводчика), я не говорю о поощрении самого пещерного национализма, о трагикомических освящениях офисов и «мерседесов» и т. д. Опыт католичества, опыт «Солидарности», героическая судьба Ежи Попелюшко (католический священник, был убит в 1984 году сотрудниками Службы безопасности МВД Польши. В 2010 году причислен к лику блаженных. – Прим. ред.) не только никого ничему не научили – напротив, враждебность православия к чужому опыту в это время обострилась как никогда. Внутренний кризис православия стал очевиден, но говорить о нем по-прежнему было немыслимо. Дело не в страхе перед государством – вряд ли кто-то из светских властей установил бы новую цензуру, требуя отзываться о православии исключительно восторженно. Дело в том самом зыбком болоте полуверы, о котором я пытался сказать в «Толоконных лбах». Это не почтение к Церкви, а языческий страх обидеть шамана. Вера в России так и осталась языческой, основанной на мифах и приметах. Церковь ругать нельзя, потому что «а вдруг? а все-таки?». Или ад, или невезение еще при жизни – мало ли что они там набормочут... Может, вслух или даже про себя никто этого не формулирует, но в основе всеобщего пиетета к религии лежит именно этот несформулированный страх. Говорить о Боге и его служителях не нужно, потому что может наказать; размышления о непостижимом – вещь заведомо бесполезная; к тому же формально всегда можно ответить за разжигание религиозной розни. Александр Щипков, маргинальный даже в ультраортодоксальных кругах, попытался найти признаки этого разжигания и в «Толоконных лбах»: «Быков позволил себе антиправославные высказывания, находящиеся в явном противоречии как с нормами толерантности, так и с российским законодательством. Не критика церковной жизни, пусть даже необоснованная, не антиклерикализм и не полемика с православием вызывают у нас горькое чувство, а безответственные оскорбления в адрес всего православного сообщества. Речь ведь идет отнюдь не об идейном споре. Наши единоверцы подвергаются публичному оплевыванию даже не за чьи-то личные грехи, а все разом – как носители определенных взглядов – только за то, что стараются жить по Божьим заповедям и, подумать только, ходят в храм. К сожалению, высказывания господина Быкова содержат все признаки оскорбления по религиозному признаку. Факт публикации этих ксенофобских высказываний на страницах известного издания, да еще с указанием на якобы имеющие место в обществе “антиправославные настроения”, превращает их в акт возбуждения религиозной вражды, что формально попадает под действие статьи 282 УК РФ (“Возбуждение ненависти либо вражды, а также унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии”). Вряд ли кому-то придет в голову требовать официального расследования. А вот к редакции “Сноба” вопросов гораздо больше». Это уже прямая угроза. И захоти эти люди найти признаки оскорбления своих тонких чувств в любом тексте – найдут, при обвинительном уклоне российского правосудия это не составит труда. А ведь Щипков – при всей маргинальной радикальности своих воззрений – государственный человек, возглавляет портал «Религия и СМИ» и состоит в государственном совете по религиоведческой экспертизе, в мироновские времена был советником председателя Совета Федерации. Что же, процитируем – нет, не Толстого, про него они всегда готовы повторить мантру насчет ошибок гения, а другого автора, чьи заслуги в избранной им области вполне сопоставимы с толстовскими. Да и диагнозы, вынесенные им православию, поставлены в то же позднетолстовское время. «Не православные богословы, а свечегасы православия. Питаясь православием, они съели его и сходили на его опустелое место. Смотря на них, как они веруют в Бога, так и хочется уверовать в черта. Их спокойствие и философское самообладание есть не что иное, как окаменевшее и заделавшееся в монументальные рамки самообожание. Пахнет не только изо рта, но и из сердца». «Они эксплуатировали все свои права и атрофировали все свои обязанности. Великая истина Христа разменялась на обрядовые мелочи или на художественные пустяки. Верует духовенство в Бога? Оно не понимает этого вопроса, потому что оно служит Богу. Духовенство всегда учило паству не познавать и любить Бога, а только бояться чертей, которых оно же и расплодило со своими попадьями. Нивелировка русского рыхлого сердца этим жупельным страхом – единственное дело, удавшееся этому тунеядному сословию. Высшая иерархия из Византии, монашеская, насела черной бедой на русскую верующую совесть и доселе пугает ее своей чернотой». «Русский простолюдин – православный – отбывает свою веру, как церковную повинность, наложенную на него для спасения чьей-то души, только не его собственной, которую спасать он не научился, да и не желает: “Как ни молись, а все чертям достанется”. Это все его богословие. Евангелие стало полицейским уставом. Местные православные церкви, теперь существующие, суть сделочные полицейско-политические учреждения, цель которых успокоить наивно верующие совести одних и зажать крикливо протестующие рты других. Обе эти цели приводят к третьей, самой желанной для правящей церковной иерархии, – это полное равнодушие мыслящей и спокойной части общества к делам своей местной церкви: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Русской Церкви как христианского установления нет и быть не может; есть только рясофорное отделение временно-постоянной государственной охраны». Это Василий Ключевский, великий русский историк, специалист в том числе в области церковной истории. Дневниковые записи, наброски к лекциям. Все признаки разжигания: повезло, что умер сто лет назад, в мае 1911 года. 4. В официальных документах, письмах, проповедях современной Русской православной церкви Христа и его учение упоминают реже, чем нашу богоспасаемую власть и столь же богоспасаемое воинство. И это гораздо опасней и серьезней, чем все финансовые злоупотребления отдельных иерархов, все, о чем с таким упоением говорит квазилиберальная общественность. Меня совершенно не занимает вопрос, сколько стоят часы Патриарха, – он имеет право на любые часы; мне неважно, участвует ли Церковь в бизнесе, – в сегодняшней России без участия в тех или иных сомнительных финансовых операциях выжить нельзя вообще, повязывать все население нечистыми делами как раз и есть одна из тайных практик власти, ее собственная эзотерика. Точно так же я отношусь к борьбе с привилегиями: быдлом надо быть, чтобы против них протестовать. Привилегии для меня – нечто вроде мигалки на скорой: не столько преимущество, сколько ответственность. Если элита работает – пусть она живет как элита; не то плохо, что у нее есть привилегии, а то, что они ничем не обеспечены. Собственно, без них и элиты не бывает – но тут у нас та же система ниппеля: все отвратительное берем, от всего позитивного с гениальным чутьем отказываемся. Привилегии есть – ответственности и прорыва нет. На все это можно было бы не обращать внимания, не говорить об этом вообще – но суть проблемы в том, что без Христа из исторического круга никак не вырваться. Именно христианство дает начало истории, то есть сознательному деланию собственной судьбы. Атеисты будут возражать, и прекрасно – сказано же: «Откроюсь не искавшим Меня». Способность действовать против личной выгоды и природной циклической логики, жить в согласии с убеждениями, а не с общими правилами – вот едва ли не главное в христианстве, и не следует, на мой взгляд, все время подменять эту простую и ясную бытовую практику мистикой, разговорами о стяжании Духа Святого и о непрерывной молитве. Духа Святого никогда не стяжает тот, кто живет по-свински и среди свинства, сносимого равнодушно и бездумно; никакое презрение к миру не искупает равнодушия к творящимся на твоих глазах мерзостям. Духа Святого не стяжает суеверный трус и высокомерный отшельник, делающий все, как толстовский Сергий, ради людской славы. Государственник, апологет насилия, сторонник кесаря и подавно не имеет никакого морального права говорить о своем христианстве – он верит не в Христа, а в тех невеликих инквизиторов, которые давно уже стоят прочной стеной между Христом и Россией. Проблема официальной русской Церкви сегодня именно в том, что к власти она ближе, чем к Христу, что государственная традиция для нее дороже огненной Христовой истины, что живое богообщение она подменила патристикой, что никакое знание греческих и латинских текстов не заменит богословия, учитывающего современные реалии. Можно сколько угодно твердить в ответ на это: «Вы не знаете», «Вы внешние», «Вы когда в последний раз причащались и постились ли?» – но от главного вопроса никуда не деться. Соблюдение обрядов, молитва, пост, смирение – не замена мысли, и боюсь, что система обрядов и дисциплинарных мер давно уже служит не пробуждению, а усыплению духа: как же, пощусь, все в порядке! Без Церкви ни одна страна еще не выбралась из исторического тупика, без Христа нет истории, без духовного преображения нет Царства Божия. А способна ли русская Церковь в нынешнем своем состоянии сыграть эту роль в российской истории – роль, без которой страна так и останется навсегда в доисторическом болоте, – я не знаю, и никто сегодня не знает. Говорю сейчас не о сотнях священников, исполняющих свой долг ревностно и самоотверженно, – это было бы все равно что в ответ на любые разговоры о проблемах современной российской культуры восклицать: «А как же самоотверженные провинциальные библиотекарши!» Хорошо бы сделать что-нибудь, чтобы в жизни этих самых библиотекарш появилось не только отчаяние при мысли о своей бесполезной миссии, но и надежда, и смысл, и чувство общего дела. Иногда мне кажется, что истинно верующий для этой Церкви опасней, чем равнодушный, машинально крестящийся, ценящий в Пасхе главным образом разговление: у верующего есть вопросы, и ответы вроде «смиряйся» или «сие есть тайна» его уже не удовлетворяют. Никакой помощью больным, никакой благотворительностью эти вопросы не снимаются. Можно отмахиваться от любых критиков Церкви – но невозможно отмахнуться от страны, которая без христианства обречена на язычество и на дурную бесконечность повторений, третьего не дано. С нынешним православием, для которого диалог с обществом сводится к официальным пасторским поездкам, одергиваниям и угрозам, ее будущее проблематично. 5. И Толстой, и Случевский, и Чехов ничего с этой косностью не сделали. И когда видишь поток льющейся на тебя грязи, когда видишь торжествующее хамство, сознающее себя в расцвете сил, в полном праве и безнаказанности, – поневоле хочешь опустить руки. В самом деле, слова «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец» – не из Евангелия, абсолютной истины за ними нет, есть лишь патент на истину. Иной раз хочется любить идею Церкви, не подходя к конкретной церкви, – как хочется иной раз любить Россию из какого-нибудь безопасного далека. Но можем ли «мы» отдать «им» Россию? Можем ли мы отдать им Христа? Не наша ли первейшая обязанность – напоминать о религии отваги и свободы, творчества и самоотверженности, нестяжательства, риска и любви? Если Бог за нас – кто против нас? Дмитрий Быков https://ru-bykov.livejournal.com/1197143.html
.png.d0ae58de46ea424453dc9e5af767fd01.png)
